Станислав Родионов - Долгое дело

Вместо лица бывшего Вериного мужа с фотографии смотрела самодовольная физиономия рыжечубого инспектора уголовного розыска.

Аделаида Сергеевна выдохнула воздух, который она, казалось, вдохнула час назад, и отёрла мокрый лоб мокрой ладонью. На цыпочках, на дрожащих ногах прошуршала она в переднюю, схватила плащ и взялась за дверную ручку. Сухое солнце…

— Уходите? — удивилась Вера за её плечом; в руках поднос с чашками, вазочками и восьмирублёвой бутылкой коньяка.

— Спешу, — глухо буркнула Калязина.

— Вы на меня обиделись? — Хозяйка зачем-то опустила поднос на тумбу для обуви.

— Открой дверь! — приказала Аделаида Сергеевна и обернулась.

И увидела красивые глаза, которые смотрели на неё без мысли, без чувств, без выражения. Их странная пустота так поразила Калязину, что она оставила дверь, пытаясь соединить в сознании фотографию инспектора с незнакомым холодом этого взгляда. Они стояли и смотрели друг на друга в тишине передней, лишь в кофейнике с бессильным шипением бродил раскалённый кофе.

Калязина очнулась и рванула дверь. Та не устояла, выстрельно распахиваясь.

— Аделаида Сергеевна, не спешите. — Ассистентка взяла начальницу за локоть.

— Убери руку, милочка!

Калязина швырнула ей в лицо плащ и ударила плечом в грудь. Вера отскочила к стене, сметнув поднос на пол. Звон разбитой посуды через распахнутую дверь скатился до подъезда. Калязина ринулась из квартиры только захрустели под каблуками фаянсовые черепки…

Но на пороге Вера схватила её за руку и как-то легонько повернула. Аделаида Сергеевна вскрикнула и остановилась, рассматривая ассистентку страшными и немигающими глазами.

— Пойдёмте-ка на тахту, — добродушно предложила Вера, не выпуская калязинской руки.

Аделаида Сергеевна безропотно прошла в комнату, где ассистентка усадила её, как тяжелобольную.

— Успокойтесь и не вздумайте драться…

— Кто в квартире хулиганит? — спросил Петельников, осторожно перешагивая дымную кофейную лужу.

— Да вот гражданка, — ответила Вера, облегчённо садясь рядом.

— Рябинина и понятых! — крикнул инспектор кому-то на лестничной площадке и подошёл к тахте: — Ну что, Аделаида Сергеевна, не поспать ли прокурора за бутылочкой ликёра?

Калязина поглаживала руку и никого не видела — смотрела в окно, вдаль, в небо. Ей так захотелось туда, в свободные просторы, в свободные струи сухого ветра, что она почти физически ощутила на своём плече осколки оконного стекла, которое она разбивает, вылетая туда, в свободные сухие струи. И в этот миг жизни ей вдруг открылось, что она отдала бы из кармана пакет, отдала бы все свои деньги и драгоценности, всю бы мебель и одежду за свободный полёт, за возможность сесть на любую крышу, в любой двор, на любой улице.

Инспектор видел, что калязинский высокий лоб посерел и стал платиновым, под цвет волос. Посерели и щёки, сделавшись неживыми, глинистыми. Или ему так кажется? И тогда он рассмотрел на глинистой щеке слезу, одну, никуда не сбегавшую, — как смоляная бусинка на сосне.

— Какое сухое солнце, — тоскливо и тихо сказала Калязина.

— Да, не греет, — согласился он.

В те месяцы, в которые Петельников её высматривал, в нём копилась злоба — сама, без его воли и без его сознания. Злоба, которой не было к туповатым хулиганам и простецким ворам. Инспектор не раз представлял день, когда поймает её на месте преступления, и для этого дня припас слова, чтобы бросить их в лицо или сказать тихо, почти на ухо. Этих слов скопилось много, грубых, остроумных. Не послать ли прокурора за бутылочкой ликёра?..

Теперь она сидела перед ним со слезой на глинистой щеке. И у него пропала охота говорить припасённые слова победителя.

— Почему не вовремя? — спросил он хозяйку квартиры негромко, словно боясь кого-то разбудить.

— Сама не понимаю…

Он прошёлся по комнате, где знал всё до мелочей. Одна из них, из мелочей, была увидена сразу: вместо фотографии хоккеиста стоял цветной портрет Леденцова.

— Шуточка… Ну я ему покажу кузькину мать.

В квартиру входил Рябинин с понятыми.

— Старший лейтенант Кашина, у вас отклеилась ресничка, — сообщил Петельников и погладил её по щеке.

— Завивка, причёска, маникюр, педикюр… В баню сходить некогда, вздохнула Вилена.

Из дневника следователя.

Человек жил и создавал вещи — они останутся после него. Воздвигал дома — они будут стоять и после его смерти. Строил корабли, автомобили, самолёты — будут плавать, бегать, летать и после него. Выращивал сады — будут цвести и после него. Пахал землю — поля останутся и после него. Мы оставляем после себя памятники. Прекрасно!

Но главное, что мы должны оставлять после себя, — это не вещи, дома, автомобили и сады… Мы должны оставлять после себя любовь к себе; мы должны оставлять как можно больше людей, любивших нас…

Половину дня Рябинин истратил на обыск калязинской квартиры: простукивал полы, стены и мебель, изучал метры ковров и полированных поверхностей, листал нетронутые книги и описывал имущество. Как он и предполагал, денег, драгоценностей и вещественных доказательств отыскать не удалось. Они были где-то в другом месте. Была только «исповедь» — кирпичной толщины блокнот, видимо изготовленный по индивидуальному заказу, — над которой Рябинин просидел всю ночь.

Но опознания и очные ставки вопреки его ожиданиям прошли успешно. Калязина, сломленная превращением верной ассистентки в инспектора уголовного розыска, сидела безучастно и оборонялась от свидетелей лишь на одном инстинкте самосохранения. Её узнали все, даже старушка, владелица письма Поэта.

Теперь он её допрашивал.

Рябинин не раз представлял себе этот победный допрос… Он спокоен, чуть ироничен, великодушен. Она потрясена, в слезах, кается и переоценивает всю свою жизнь.

Теперь он её допрашивал.

Рябинин не спокоен, не ироничен, не великодушен — он борется со своим утробным раздражением, прущим, как крапива весной. Калязина сидит с пепельным лицом, без слов, с нездешним взглядом.

— Аделаида Сергеевна, на очных ставках вы молчали… Не надумали говорить?

— О чём?

— Откровенно говоря, меня интересует только один вопрос: кто соучастник?

Казалось, на усмешку она собрала все силы.

— А так всё знаете?

— Всё, — уверенно ответил Рябинин, не сомневаясь, что и деньги, и бриллиант, и письмо Поэта лежат у соучастника.

— Тогда нечего и спрашивать…

Калязину ещё не арестовали — пока только задержали. Она провела в камере предварительного заключения лишь одни сутки. Она была в своём костюме голубовато-стальной шерсти и тончайшей батистовой кофточке. От неё пахло заморскими духами: зноем, розами и пряностями. И всё-таки она выглядела узницей — перед Рябининым сидела заключённая, и он не мог понять, в чём и как это проступает. В отрешённости от жизни?