Станислав Родионов - Долгое дело

Утром он зашёл в жилищную контору за справкой. Перед ним за подобными справками стояли две пенсионерки. Подошла его очередь. Он вежливо сказал: «Мне необходима справка…» Он сказал вежливо, потому что всегда так говорил: «Мне необходима справка…». Работница конторы, молодая женщина, только что улыбавшаяся старушкам, одной и второй, бросила ему, не раскрывая рта, — через нос, что ли: «Где паспорт?» Она преобразилась на глазах — стала худой, какой-то острой, на него не смотрела, курила торопливо и выжидательно… Что, почему?

Эпизод второй: он пошёл в канцелярию за почтой. Секретарь Маша молча и бесстрастно, как это делала всегда, бросила перед ним пачку бумаг. Он сказал спасибо, вглядываясь, слышит ли. Это спасибо отскочило от неё, как заоконное чириканье воробьёв. Все его просьбы выполняла с неземной усталостью, словно давала в долг. Но стоило войти в канцелярию Базаловой и пропеть неизменное: «Машенька, ты чудесно выглядишь», как секретарша загоралась воспалённым огнём и вообще забывала про Рябинина.

И ещё был эпизодик… В столовой он попросил у раздатчицы неподжаренный шницель. Из-за гастрита. Каждый что-нибудь просил: гарнир, компот пожиже, не лить красной подливки… «Пожалуйста, неподжаристый». Раздатчица нервно мотнула громадным белым тюрбаном и пустила тарелку по столу с реактивной скоростью — он поймал. Шницель был не поджаренный, а слегка обжаренный и сырой внутри.

Рябинин не совсем понимал, как эти вроде бы пустячные случаи объединились в его сознании идеей борьбы. Но они, три частных случая, объединились именно ею.

И промелькнуло, исчезая…

…Частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности…

Промелькнуло, но не исчезло — он поймал мысль, как за крыло: частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности. Поэтому философы так спокойны. Вот он и хочет понять эту общую закономерность, чтобы не возмущаться частностями.

Звонок телефона, которого он нервно ждал, вдруг скатился с него отстраненно.

— Да…

— Васин. Можете приезжать.

— Спасибо, еду.

Рябинин не вскинулся, не заторопился и не ощутил обычной в таких случаях изжоги, потому что был поглощён неотступной мыслью. Он спокойно уложил папки в портфель, надел плащ и пошёл к метро…

Видимо, его поведение чем-то отличалось. Грубостью? Пожалуй, он был вежливее других. Например Базаловой. Может быть, тоном, который важнее слов? Но тон у него всегда наполовину ниже общепринятого, его всегда плохо слышат. Официальностью? «Машеньку, ты чудесно выглядишь». Но ведь Машенька в канцелярии, женщина в конторе и раздатчица в столовой были на официальной работе… Почему же они не приняли его официального поведения? «Машенька, ты чудесно выглядишь». Да ведь и старушки ворковали «доченька-доченька», да ведь просительный тон был и у обедавших…

И тогда он усмехнулся той усмешкой, которая так же далека от смеха, как хохот клоуна от искренней радости.

Рябинин вышел из метро и сел в троллейбус. Осень, поздняя осень… Наделись пальто, мелькнула тёплая шапка, и под колёсами троллейбуса расплескалась стылая вода, похожая на жидкий лёд.

Простое решение простого явления — надо было просить. А он требовал вежливо, но требовал. Он считал, что на официальной работе человек должен вступать в официальные отношения. Эти же три женщины старались подменить официальные отношения личными. Личные-то им выгоднее, потому что тут они становились благодетельницами, делающими вам одолжение не по обязанности, а по доброте душевной. Но в личные отношения Рябинин вступал не с каждым. А борьба?

Он пошёл к выходу, обойдя горделивую девушку в дублёнке, не утерпевшую, не дождавшуюся морозов…

А борьба за эти официальные отношения. За право не быть просителем. За возможность не унижаться. Но тогда…

Рябинин выскочил из троллейбуса, окунув ботинки в стылую воду, похожую на жидкий лёд.

Но тогда получение справки и покупка колбасы — борьба? Тогда отстаивание, казалось бы, личных интересов становится борьбой за государственные. Борьба за себя есть борьба за всех… Отстаивание своей самобытности, утверждение себя может быть борьбой совсем не за себя… А не мельчит ли он это литое слово — «борьба»? Или он запутался?

Рябинин стал у входа в городскую прокуратуру, переводя дух. Не шёл, не бежал, а дух переводит. Неужели от потока мыслей? За что он сейчас начнёт бороться — за идею, за себя, за Калязину?

Он перевёл дух, открыл дверь и вошёл в прокуратуру, отстраняя все беспокойства и страхи. На кой чёрт. Он ищет смысл жизни — значит, он философ, а философы спокойны…

Зональный прокурор Васин молча протянул руку за бумагой и сразу начал читать. Видимо, он пробежал глазами только длинную заглавную строчку: «Постановление о продлении срока следствия…»

— Разгадали, как она вызвала ожог?

— Нет.

— А пожар?

— Нет.

— А кислое молоко?

— Нет.

— А часы остановила?

— Нет.

— Короче, сплошные нули.

— Мы знаем, как она лечила быков, и предполагаем, как двигала спичку и шахматы.

— А Беспалов говорит, что вы незаменимый работник…

И промелькнуло, исчезая…

…Незаменимым работником стать нетрудно… Трудно стать личностью…

Рябинин не ответил, — ведь что-то в ответ промелькнуло. Зональный прокурор принялся читать постановление о продлении срока следствия. Иногда он ладонью туго потирал крепкую шею, словно на неё кто-то давил или собирался сесть. Через полминуты, через прочитанные полстранички, он поднял на Рябинина свои умные глаза:

— Вы сами-то этой телепатии не поддались?

— Мне симпатичны люди, верящие в мир таинственного.

— Чем же?

— Они тоскуют по загадочному, романтике…

— Выходит, вам и Калязина симпатична?

— Нет, она тоскует не по романтике.

— И в телекинез верите?

— Дело не в вере, а в способности воспринимать новое.

— Ну, а в дух верите? — спросил Васин, затаённо радуясь своей иронии.

— В человеческий.

— Значит, вы не считаете, что со смертью тела психическая жизнь кончается?

— А чего тут хорошего…

— И куда, по-вашему, девается наша духовная субстанция, когда останавливается мозг?

— А куда девается электричество, когда останавливается динамо-машина?

— Оказывается, вы не стоите на материалистических позициях…

— Я-то стою, но Калязина меня пошатывает.

— Теперь ясно, почему волокитится дело.

— Но в бога я не верю. — Рябинин передёрнул плечами, выруливая на материалистические позиции.

— Вам что, холодно?

— Да, у вас зябко.

И промелькнуло, исчезая…

…В мире зябко… Из-за дураков…

Васин смотрел на него непереносимо-умными глазами, застеленными неподдельным беспокойством.