Станислав Родионов - Мышиное счастье

— Почему же? — удивился инспектор.

— То же самое, что говорить друг другу, какие мы хорошие.

Он не был готов к разговору о любви, хотя инспектор уголовного розыска должен быть готов к любым разговорам.

— Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?

— Это знает только один человек.

— Кто же?

— Главный механик.

— А он при чём?

— Механизмы-то его.

Ресницы предвещающе вздрогнули.

— Катя, подождите закрывать глаза…

— Думаете, что не хватает мужчин?

Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.

— Катя, договоримся так… Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.

— Мужчин хватает, но нет с ними равенства.

— Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.

— Какое же это равенство, если женщина не может ухаживать, объясняться в любви и делать предложения?

— И слава богу, — буркнул инспектор. — А куда девался весь горелый хлеб?

Но он не успел — веки покойно смежились. Её вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.

Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:

— Вам нравятся блондинки или брюнетки?

Инспектор тронул прядку её волос:

— Блондинки.

— С тёмными глазами или с голубыми?

Он заглянул в её глаза:

— С голубыми.

— Худенькие или полненькие?

Петельников отступил на шаг, окидывая её фигурку весёлым взглядом.

— Средненькие.

— С ямочками на щеках или без?

Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.

— С ямочками.

— А я во вкусе мужчин? — совсем беззвучно спросила она.

— Нет вопроса, — понизил голос и он.

— Идёмте со мной.

— Куда?

— В подвал.

Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами… Всё это можно знать, понимать и уметь — и быть мещанином. Если не знать, как растёт хлеб и как он даётся народу.

Рябинин не пошёл обедать. Он знал, что Петельников своё дело сделал — разыскал водителя и хлебозавод; знал, что сейчас инспектор поехал туда говорить с этой Катей Еланцевой… И всё-таки осадок, неприятный и ненужный, от разговора остался. Может быть, оттого, что этот спор вышел с другом.

В дверь молодцевато постучали. Леденцов ступил в кабинет, как на плац:

— Прибыл в ваше распоряжение, Сергей Георгиевич!

— Садись…

У Рябинина пока не было распоряжений, не было плана расследования и почему-то не было сил собраться с мыслями. Неужели от спора?

— Хочу, Сергей Георгиевич, поступить на заочное отделение юридического факультета, — поделился инспектор.

— Решение хорошее, — рассеянно согласился Рябинин.

— С иностранным языком у меня неважно.

— Поднажми.

— Со временем плоховато.

— Подсоберись.

Секретарша принесла свежую почту. Рябинин стал нехотя просматривать справки, характеристики, отношения, копии приказов… Его взгляд задел конверт, выглядевший старомодно, словно это письмо пролежало на почте лет сорок: доплатное, без марки, писанное химическим карандашом, крупными ползущими буквами. Он вытащил тетрадный листок, разрисованный такими же буквами.

— Сергей Георгиевич, а учиться трудно?

Рябинин прочёл:

«Граждане начальство! Я же сказал тому рыжему, что надобно идтить по хрюку. Свой ум хорош, а народный лучше. С приветом, дедуля, как таковой».

— Леденцов, поселковый дед что рассказывал?

— Я всё доложил…

Инспектор поморщился, вспоминая водопроводную колонку, потешную фигуру старика, и добавил:

— Про какой-то дурацкий хряк или хрюк…

— Значит, говорил?

— Ему семьдесят с лишком.

Рябинин отодвинул бумаги, которые показались сейчас ненужными.

Следствие становилось работой коллективной. Ошибка одного могла взвалить на других ненужное бремя работы; ошибка одного могла заставить других копаться во множестве версий; в конце концов ошибка одного могла завести следствие в тупик.

— Говоришь, собрался в университет? — значительно спросил Рябинин.

— Хочу, Сергей Георгиевич, — уже с опаской подтвердил инспектор.

— А не рано?

— В смысле?..

— Университет ума не вложит.

— А кто вложит?

— Сам человек. Думает-думает да и поумнеет.

— Расшифруйте намёк, товарищ следователь…

Белёсые ресницы инспектора взметнулись чуть не вопросиками. Круглые глаза перестали моргать. Девичий румянец прилил к светлой, так и неопалённой за лето коже. И Рябинину стало жаль обиженного им хорошего и весёлого парня, — да откуда ему, городскому жителю, понять этот «хрюк»?

— Знаешь, что я сейчас сделаю? — мягко и как-то доверительно сказал Рябинин. — Поеду в Посёлок и пойду по хрюку.

— Идти по хрюку — блатной жаргон?

— Инспектор, хрюкает-то кто?

— Свиноподобные.

— А чем их кормят?

— Помоями.

— И хлебом. Значит, хозяева свиней могут что-то знать про хлеб. — Рябинин глянул в письмо. — Свой ум хорошо, а народный лучше.

Глаза Леденцова всё так же были неподвижны и круглы — лишь белёсые бровки опали. Он о чём-то думал, и Рябинин ждал этой его мысли, и уже знал, какой она будет.

— Сергей Георгиевич, разрешите мне пойти по хряку, то есть по хрюку.

— Ты хоть слышал, как они хрюкают? — улыбнулся Рябинин.

— Слышал.

— Где же?

— В мультиках.

У каждого свои заботы. Токарь озабочен деталями, артист — ролями, учёный — проблемами, продавец — товарооборотом, водитель — перевозками… У каждого свои важные заботы, и они, эти заботы, не пересекаясь, существуют сами по себе. Но когда токарь, учёный, продавец и водитель садятся за стол, то все они едят хлеб.

Поэтому мне кажется… У всех заботы свои, но хлеб — забота общая.

Не отними инспектор руку, она бы так и вела его по всему заводу, как ребёнка. Они прошли все цеха и все коридоры; миновали какие-то чаны, навесы с мешками и штабеля ящиков; повертелись на поворотах и зигзагах — и начали спускаться по каменным ступенькам к широкой двери, обитой железом.

— Открывайте, — всё так же шёпотом сказала Катя.

Инспектор сдвинул тугой засов и разомкнул тяжёлые створки. Темнота обдала их.

— Выключатель справа.

Он нащупал его — пыльная лампочка высветила низкое подвальное помещение, площадью метров в тридцать. Но эта площадь определялась только по свободному потолку — весь подвал был завален буханками хлеба.

Инспектор лишь присвистнул, замерев перед таким варварским свалом хлеба.