Владимир Рекшан - Смерть в Париже

— Убивать будем всех. Считай, не договорились. Твой друг лежит в земле со сломанными коленками. Убивать всех! Сразу. И того, кто из Кремля приехал на ваше место. Лучше случая не предвидится.

Гусаков порылся по карманам, достал пачку сигарет и предложил мне. Мы стали курить и молчать.

— Но брать штурмом, Саша, — с сомнением проговорил Коля. — Посреди Парижа штурмовать особняк!

— Коля, не бери в голову. Это их проблемы — посреди Парижа или нет. Когда нас гасить станут, небось про Париж не вспомнят.

— Все равно…

— Не все равно! Теперь у нас вообще выбора нет! Ты же их сам привез. Да и штурма настоящего не будет. — Я мотнул головой в сторону двери, за которой находились панславяне. — Они приехали разбираться с дедушкой Пьером. И если мы попытаемся уйти в сторону, нам первым кишки выпустят. Это первое. А паспорта? У панславян и наши паспорта, кстати. Привезли они их?

— На всех нас и на Габриловича. Со швейцарскими визами и шенгенской визой тоже.

— На Габриловича уже не надо… Когда отдадут?

— Завтра утром. Или днем. Перед тем как отсюда поедем.

— Ладно. Ты, Коля, песенку выучил?

— Какую песенку? — Гусаков даже вздрогнул от моего вопроса.

— Песенку про Папу Ноэля.

— А-а… — Мсье Коля расслабился и криво улыбнулся: — Нет еще. А ты?

— Папа Ноэль! У э тю, Папа Ноэль! — в четверть силы пропел я.

— Акцент очень сильный, — серьезно сказал Гусаков. — Может, обойдемся без песенки?

— Песенка заказана. Марина сценарий написала. Давай пантомиму под «фанеру»?

— Сумасшедший дом, — ответил Коля.

Мы поднялись и вернулись в сумасшедший дом, в котором панславяне, накурившись, тоже затягивали песню — тягучую, волчью какую-то песню горных славян, партизан; пятьсот лет славяне партизанили в горах против всех — против Папы Римского, немцев, австрияков, турков, греков, итальянцев, албанцев, мавров, венецианцев; песня партизан Иосифа Броз Тито воплотила в себе все столетия панславянской борьбы. К песне хотелось немедленно присоединиться и выть вместе.

Слопав с дюжину, наверное, свиных отбивных, приготовленных Мариной по случаю приезда новых боевых товарищей, X и Z долго ковыряли спичинами в зубах, метали свирепые взгляды во все стороны, после сказали:

— Благодаренье драгой русска жёна! — поднялись и вышли во двор.

— Куда это они? — глухо спросил Гусаков.

Марина только пожала плечами. Я предложил не обращать на них внимания — горные славяне знают, что делают.

Скоро в окошке, прорубленном из кухни во двор, мелькнул красно-желтый свет. Я подошел к окну, поинтересовался и вернулся к столу:

— Они костер запалили.

— Ну и слава Богу! — выдохнул Гусаков.

— Давайте репетировать, — с энтузиазмом предложила Марина, а Сергей-Есенин среагировал моментально.

— Я спать пошел, — сказал, вскочил из-за стола и убежал.

— Только костюмы наденьте, — велела Марина.

— А без костюмов нельзя? — поинтересовался я.

— Нельзя.

— Она права, черт возьми! — подал голос Гусаков, поднялся, сгреб в охапку клоунские манаточки и ушел переодеваться.

— Я же училась на режиссера, — объяснила Марина.

Она стояла возле меня. Я поднялся и поцеловал ее. Даже не поцеловал, а просто коснулся губами ее губ. Наши губы были сухие и спокойные.

Вернулся Гусаков, и, глядя на него, мы стали с Мариной смеяться. Да и он сам, наматерившись, стал смеяться вместе с нами. Я натянул шубейку, колпак и попытался присобачить бороду.

— Подожди! — Марина стащила с головы колпак и объяснила, как укрепляется борода с помощью резинки, — резинка цеплялась за макушку, натягивалась, и борода после этого держалась отлично. — А усы не обязательно, — согласилась Марина.

— Новый год на носу! — воскликнул мсье Коля. — Может, и не доживем. Давайте повеселимся от души…

— Папа Ноэль! Где ты, Папа Ноэль? У э тю! — пели мы с Колей, и я старался лишь обозначать ноты, вторя Гусакову, чтобы не выдать себя завтра акцентом.

Мы пританцовывали на месте, и танец наш казался нелеп и экзотичен одновременно. Этнография, сказал бы я. Что-то среднее между барыней, мазуркой и шотландской жигой.

— Хорошо, — произнесла Марина серьезно, — а теперь повторим.

Стол мы отодвинули к окну, и образовалась довольно большая площадка. Огонь горел в камине.

Языки пламени плясали вместе с нами. После некоторого количества танцевальных па начинался сольный номер Гусакова. В этот момент я должен буду снять с плеча красный, обклеенный блестками мешок и достать подарочек для дедушки Пьера, Корсиканца и их молодцев. Отличные новогодние подарки! «Макаров» с полной обоймой для себя, австрийский ГЛОК-18 для мсье Коли. То есть не для себя достать, а для них. Для них ничего не жалко… Афганский нож я собирался укрепить в рукаве. Так учил меня старик таджик. Это был бы последний вопрос и ответ одновременно. Но я не чувствовал… Не было колебаний пространства. Все-таки мы находились в Европе, а нож — это восточная мудрость. Париж и Европа призывали пить легкие вина, щекотать теток и гонять на тачках в Ниццу. Или другой вариант: тот, что ближе нам, — стрелять, убегать, догонять, врезаться, выскакивать, говорить «о'кей» и цепляться за жизнь…

Пока мы репетировали, братья славяне затушили костер и завалились спать в сарае возле поленницы, где их Гусаков и обнаружил, когда заволновался, не увидев в окошке ни костра, ни X с Z возле огня.

— Они лежат, закутавшись в плащи, и храпят.

— Может, они так привыкли? — предположила Марина. — Вообще-то они хоть и странные, но славные.

— Эй! Чем это тебе горные волки приглянулись? Признавайся, — попытался я протестовать, однако Марина прекратила вопросы, заявив:

— В них есть что-то мужское в чистом виде.

Мы с Гусаковым ущербно пожали плечами, заткнулись.

— Еще раз повторим, — сказала Марина. — Последний раз.

Мы спели на удивление точно и отправились спать.

Марина разделась и легла первая. Она не намного опередила меня. Мы оказались рядом и обнялись.

— Возможно, это последний раз, — сказала Марина.

— Почему? — удивился я, забыв о том, что завтра нас могли убить.

— Сам знаешь, — сказала.

— Знаю, — ответил и стал ее целовать.

Любовь…

Или — не любовь. Но что-то близкое любви. По крайней мере есть все ее внешние и внутренние признаки…

Я не хотел умирать и последнего раза. Но мы старались так, будто умрем. Чтобы было что вспомнить утухающим сознанием…

Меня занимала любовь; да-да, самая банальная земная и плотская любовь. И мне было не до лекций. Но все-таки Вольтер настиг. Когда наши тела разъединились и Марина упала в сон, голос Учителя-Вольтера достиг моего ума:

— Чем больше я встречал людей различных климатов, нравов, языков, культа и степени интеллекта, тем более я убеждался, что у всех у них существует одна и та же основа морали, все они имеют приблизительное представление о справедливости и несправедливости… Значит, верховный интеллект, нас создавший, пожелал, чтобы на земле была справедливость. Все народы утверждают, что должно чтить своего отца и свою мать, что клятвопреступление, клевета, человекоубийство отвратительны. Понятие о чем-то справедливом представляется мне столь естественным, что оно не зависит ни от какого закона, договора или религии. Если я попрошу турка, серба или малабарца вернуть мне деньги, которые я одолжил ему на еду или одежду, ему никогда не придет в голову мне ответить: подождите, я узнаю, повелевает ли мне Магомет, Зороастр или Брахма вернуть вам ваши деньги. Если он не выполнит своего долга, то лишь потому, что бедность или жадность заставят его нарушить справедливость, которую он признает. Даже мелкие воришки, когда они объединяются в банду, остерегаются говорить: «Давайте украдем», «Давайте вырвем у вдовы или сироты их пропитание»; нет, они говорят: «Восстановим справедливость!» В их жаргоне нет слов «воровство», «кража», «грабеж»; они пользуются терминами, соответствующими понятиям «заработать», «вернуть себе». Все люди признают: надо возвращать то, что нам дали в долг; но, если я знаю, что человек, которому я должен два миллиона, употребит их на то, чтобы поработить мою родину, должен ли я ему возвращать зловещее оружие?..