Владимир Рекшан - Смерть в Париже

— Подожди, Учитель-Вольтер, — постарался я задать вопрос сквозь сон. — Кто хочет твою родину поработить и почему не надо моей родине отдать денег?

— Ты не пытайся понять меня так утилитарно, так вульгарно, сынок, — улыбнулся Учитель. — Это я говорю вообще!

— Ты говоришь, Учитель, вообще, а я говорю в частности. Я живу в частности. И могу умереть.

Учитель-Вольтер не находит аргументов и растворяется. Я поворачиваюсь к Марине и кладу руку на то место, где был. Оно еще жарко и еще ждет…

— У э тю, Папа Ноэль? Ну т'антандон, — шепчу я под нос, чтобы не забыть.

С утра меня бросало и в жар и в холод, а теперь перестало Микроавтобус наш без окон, только впереди видна спина Сергея-Есенина и узкая вереница улиц, по которым мы несемся. Есенин сидит за рулем. Марина сидит рядом с ним. Напротив меня мсье Коля в полосатых штанах на лямке и в шляпе-колпаке. У него щетина скоро превратится в бороду. Если успеет. Хотя и у покойников, говорят, первые три дня борода растет со страшной силой. Выражение лица у мсье Коли дурацкое, клоунское, какое и надо. Если выживем и убежим в Россию, то станем лицедеями, как настоящие «Лицедеи»… Вчера мы вспомнили один из их номеров и выучили приблизительно. С Леней Лейкиным я когда-то пиво пил и Анвара знал издалека. Анваром стал Гусаков, а я — Лейкиным, с мешком, полным наганов и гранат…

Номер такой. Покатуха.

Мы катим по улицам, и я не думаю ни о чем. Стараюсь. Правильно работает голова. Как у ящерицы. Информация и реакция. Все, что нам нужно. «Все, что нам нужно, — это только любовь», — пели битлы. «Любовь к жизни» — читал Ленин рассказ Джека Лондона и умер.

— Все, что нам нужно, — это только любовь к жизни, — машинально проговариваю я, а мсье Коля хмуро спрашивает:

— Что? Что ты сказал?

— Ничего. С языка сорвалось.

— Песню помнишь? Не забыл слова?

— У э тю, Папа Ноэль? Ну т'антандон.

Мсье Коля кивает, и мы замолкаем. Микроавтобус должен остановиться перед перекрестком, за которым через пару домов расположен особняк Марканьони. Как только увидим зеленый «рено» с панславянами, свернем к черному входу, через который нас проведут внутрь. В охране дома свой человек, купленный еще Габриловичем, и мой мешок с «подарками» проверять не станут. Хочется в это верить. Хочется верить всем, как верил в детстве. Слишком часто обманывали потом…

Куда дели настоящего Папу Ноэля, думать не хочется. Настоящим Папой занимался Есенин, он перехватывал заказанных артистов. Он стал похож на горных славян после гибели Габриловича. Мое дело — дело ящерицы. Информация и реакция…

Нужный перекресток. Мы стоим. Нам с Гусаковым ничего не видно. У нас другая роль — артистическая. Пускай Есенин и Марина смотрят.

Когда мы окажемся в доме, через двадцать минут панславяне должны будут начать перестрелку у ограды. Тогда мы и запоем песенку для дедушки Пьера, Корсиканца, московита, ливанца и всех, кто попадется ее слушать…

А Марина должна войти с нами как антрепренер и сразу же свалить с Есениным. Она станет нас ждать возле Нотр-Дама с паспортами и тачкой, взятой напрокат. Мы полетим на тачке в Швейцарию…

Марина поворачивается к нам и показывает кулак с оттопыренным большим пальцем. Это значит — панславяне прикатили и покуда все идет по плану.

Тронулись с места и проскочили перекресток.

Я успел заметить кусочек ограды и ухоженный газон. Улица ушла из кадра. Микроавтобус обогнул особняк по переулку и остановился у высоких металлических ворот. Это и был черный ход, точнее, служебный двор с автомастерской и проходом на кухню. У нас имелся план особняка, и мы с Гусаковым изучили его… Ворота откатились в сторону, и автобус въехал во двор. Есенин затормозил, и Марина, хлопнув дверью, выскочила на тротуар. Все наше оружие находилось в рождественском мешке, и только нож, прикрепленный петлями к шелковой подкладке широкого рукава, мог защитить. Пристраивая афганский клинок, я нарушил инструкцию, по которой все добро мешка брал на себя «наш» охранник, но я не мог даже на несколько минут оставаться без оружия. А если ловушка? Тогда нож мог помочь. Хотя бы надежда появлялась… Стоп! Информация и реакция. Реакция на информацию. «Молчание ума»…

Информация: дверца автобуса откатывается. Реакция: оставив мешок с «подарками» на полу, выходим во двор. Информация: доносятся слова: «Бонжур… Уи! Дакор!.. Р-р-р… Ж-ж-ж…» Это Марина с кем-то беседует. Информация: зима и холодно, как у нас в начале ноября; серая туча без складок повисла над городом. Реакция: кутаюсь в шубейку и делаю пару шагов в сторону. Информация: вижу несколько упитанных человек в униформе, в ремнях с кобурами на боку. Реакция: не смотрю на них, делаю вид — пофигу мне их ремни и наганы! Папе Ноэлю не до ребят с арбалетами, он подарочки привез дедушке Пьеру.

Один из охранников заглядывает в салон микроавтобуса, берет мой мешок, забрасывает его на плечо. Остальные охранники вежливо провожают нас до дверей служебного входа и даже не обыскивают. Возле дверей мы с Гусаковым останавливаемся, и я гляжу назад. Марина что-то объясняет парню в униформе и показывает на часы. Парень улыбается и кивает согласно бритой башкой. Марина и Есенин садятся в микроавтобус… Мы так договорились заранее — якобы у фирмы «Папа Ноэль и сыновья» сегодня жаркий денек; надо отвезти еще дюжину Ноэлей в разные места; за нами, мол, заедут через час, а на самом же деле Есенин станет ждать за углом в тупичке и подъедет обратно через четыре минуты после начала представления… Мы проходим за дверь и оказываемся в обширном чистеньком холле. На всех дверях мощные запоры, но сами двери стеклянные, то есть нет никаких запоров. Если придется уходить с боем, то мы уйдем.

От холла расходятся коридорчики. Один, судя по запахам, ведет на кухню. Так и на плане обозначено.

«Наш» охранник возвращает мне мешок. Мы по-рождественски улыбаемся друг другу. Интересно, вычислят его или нет? Если после вычислят люди Корсиканца, то это его последняя улыбка. Или предпоследняя. Что только не сделает человек от жадности — готов и умереть…

Винтовая широкая лестница ведет на второй этаж, тут же и дверца лифта. «Наш» нажимает на кнопочку, и дверца распахивается. «Наш» и не наш провожают нас наверх. Наверху идем по персидскому ковру. Стена ровная, светлая, чуть коричневатая, крест тени на стене — это такой формы оконная рама. Но рано, оказывается; рано еще убивать. Нам предлагают подождать в махонькой комнатке с диванчиком и зеркалами, что-то вроде гримерной.

Нам улыбаются и нас закрывают на замок. Я смотрю на часы.

— Девять минут осталось, — говорю, а Гусаков:

— Если эти придурки начнут палить, а мы будем закрыты, — отвечает меланхолически, — тогда… Даже подумать страшно.