Александр Апраксин - Ловкачи

Но Кирилл Иванович не сел. Глаза его неприветливо, по обыкновению и строго, и с укоризною, смотрели прямо в лицо Савелову, и, выждав с добрую минуту, как бы всматриваясь впервые в эти черты, он наконец спросил:

— Вы писали Зинаиде Николаевне?

— Да, писал по крайней важности и жду с минуты на минуту от нее ответа.

— Ответ я принес…

— Позвольте, в таком случае, — нетерпеливо обратился к старику снова Савелов.

Кирилл Иванович еще более выпрямился, отчего показался вдруг совсем уж огромного роста, еще строже уставился глазами в Степана Федоровича и сказал строгим голосом:

— Зинаида Николаевна просит вас по возможности немедленно очистить квартиру…

— Что? Что такое? — переспрашивал, словно не расслышав, Савелов.

Старик повторил и даже прибавил с особенною отчетливостью:

— Кроме того, доверительница моя приказала вас просить не беспокоить ее впредь никакими письмами и лично ее не посещать. Что же касается относительно неустойки и понесенных вами убытков от отделки этой квартиры вами за свой счет, то мы согласны будем вам все сполна уплатить.

— Но что же это, что это такое? — воскликнул в несказанном отчаянии Савелов. — Зинаида Николаевна себя губит, она не знает, что творит.

— Не могу знать, — ответил старик, — мне приказано только передать вам ответ на ваше письмо. Просим квартиру немедленно очистить.

И, поклонившись, он вышел.

Остальную часть дня Огрызков провел у Кисы, которую видел часто с той встречи у Марфы Николаевны. Только перед вечером заехал он к себе домой, освежился, умылся, переоделся и, расфранченный, в новом сюртуке от лучшего московского портного, отправился в Шелапутинский театр.

Кресло первого ряда было им взято еще заранее, с утра, так как он по опыту прекрасно знал, что оперетка Блюменталь-Тамарина с дирекцией Шиллинга и симпатичной г-жой Никитиной делает такие сборы, что к началу представления почти никогда приличного места не достать.

Давали в этот вечер оперу Леонкавалло «Паяцы» с г-жой Милютиной и гг. Форесто в роли Тонио, Фигуровым в роли Сильвио, Стрельниковым в роли Беппе и, наконец, известным тенором Кассиловым в роли несчастного ревнивца Канио. После «Паяцев» шла оперетка «Наши Дон-Жуаны».

В особенности в этом театре его интересовали оперы, и от предстоящего спектакля он ждал много любопытного.

Когда в первый раз шли «Паяцы» у Блюменталя-Тамарина, Огрызков не мог быть, так как вечер этот совпал с каким-то другим первым представлением. Наконец на этот вечер ему удалось заполучить билет.

Он вошел в четверть девятого, когда увертюра только что была сыграна и едва успели поднять занавес.

Зрительный зал был, по обыкновению, переполнен сверху донизу. Все ложи, все кресла были заняты, а с верхов смотрели на сцену тысячи блестящих глаз, по преимуществу учащейся молодежи.

Кресло Огрызкова было почти крайним в первом ряду у среднего входа.

Едва успел он занять свое место, как раздались из-за кулис звуки рожка, оповещающего приближение странствующих комедиантов, и на сцену въехала тележка, в которой, как куколка, сидела хорошенькая блондинка с огромными, дивными глазами. Толпа на подмостках приветствовала рукоплесканиями прибытие комедиантов; толпа в зрительном зале присоединилась горячо и единодушно к ней, приветствуя артистов.

Сергей Сергеевич в качестве истого жуира и прожигателя жизни любил бывать в театре при переполненном сверху донизу зрительном зале. Успех представления становился еще очевиднее от громких восторгов массы собравшегося народа. Но он осмотрелся кругом, по креслам первых рядов, по ложам, нет ли где знакомых?

Невдалеке от него сидел полковник, приятель Савелова, и Огрызков сразу счел лучшим совсем с ним в антрактах не разговаривать — ввиду данного Мирковой обещания.

Первый акт шел своим порядком. Партию Недцы и заключительную арию Канио пришлось артистам повторить по настойчивому требованию всей публики. Единодушным вызовам, казалось, не будет конца. Даже и тогда, когда большинство благоразумных зрителей остепенилось и разбрелось по обширным фойе и буфетным залам, даже и тогда оставались многие, настойчиво вызывавшие г-жу Милютину и г. Кассилова.

Огрызков вышел.

В прилегающих к зрительному залу помещениях двигалась и журчала, словно морская волна, густая толпа разношерстного люда. Спустились сюда и с верхов.

Сергей Сергеевич здоровался с знакомыми, но полковника избегал.

И странно было, что эти два человека знали каждый сам по себе столь много любопытного о третьем, отсутствующем, что стоило бы им только сойтись, разговориться — и дело приняло бы сразу совсем иной оборот.

Огрызков в данном случае, так сказать, самого себя боялся. Он чувствовал, что, пожалуй, не утерпит и сболтнет, а потому и держал себя в отдалении.

Между тем спектакль продолжался все с тем же успехом. Развившаяся в первом действии драма «Паяцев» окончилась, как известно, трагедией во втором. Занавес снова опустили под гром рукоплесканий.

Но вот прошел и второй антракт. Оркестр заиграл легкий опереточный мотивчик, как-то странно звучавший после музыки Леонкавалло. На сцене пошло веселье. Хохот не умолкал в зрительном зале, и Огрызков, забыв все свои важные дела, смеялся не хуже других.

Направо, в литерной ложе бенуара, против директорской, сидела веселая компания.

То были также прожигатели жизни, довольно известные в веселящемся кругу москвичей, но лично незнакомые Огрызкову.

Когда, в конце второго действия, со сцены в зрительный зал и от публики на сцену были пущены серпантины и таким образом образовалась видимая связь между артистами и толпою, — веселье последней еще более возросло, и артистам сделаны были прямо-таки овации.

Но до конца Огрызков не досидел. Он уехал несколько усталый от этого дня и вернулся к себе домой ранее обыкновенного.

Все время, пока сон наконец не сморил его, раздумывал он о Мирковой и вспоминал ее строгую и пламенную речь. Как должна любить подобная женщина, чтобы, идя наперекор присущему вообще всем женщинам любопытству, не допускать никаких слухов об отсутствующем женихе?.. Огрызков умилялся этим и все время только одно слово повторял, явно относившееся к Хмурову:

— Счастливец!

И сам он, раздумывая таким образом, решил, что, конечно, лучше всего, коль веришь в человека, не позволять никому говорить о нем дурно, не то долго ли поколебать веру и допустить сомнение. Как яд разрастется оно быстро и охватит всю душу. Тогда уже будет поздно, и доверие вновь не вернется, а с его утратою придется проститься и с собственным спокойствием.

Пофилософствовав на эту тему, Огрызков заснул с чистой совестью.