Гелий Рябов - Символ веры

А может, — тут сложнее? Может… Ох… Не надо об этом, не надо… И сомнениями этими с комендантом делиться — упаси Бог.

…А теперь все вещи собраны, бумаги — сожжены, узники — похоронены. На девятой версте.

…Коридор, бумаги россыпью, полусожженные книги, альбом с фотографиями, одна выпала: Великая княжна Мария Николаевна в простом белом платье. У нее широкое крестьянское лицо, чуть вздернутый нос и совершенно прямой лоб, если накинуть на ее пышные волосы цветастый платок, сразу исчезнет «Великая княжна» и получится миленькая мещаночка с какой-нибудь Гальянки [6] Речка в г. Нижний Тагил на Урале. — сколько я их перевидел на гуляньях по откосам Лысой горы.

Когда их привезли и разрешили прогулки, я всегда смотрел на них издали — шутка дело, живой царь с семейством, а все же самой симпатичной среди всех была Мария Николаевна. Уж очень напоминала одну мою недавнюю знакомую… В июле 17-го к нам в Тагил приехала пропагандистка — тоненькая гимназисточка из Екатеринбурга. Секретарь ячейки велел ее опекать. Весь день ходили по городу — он маленький и уютный, наш заводский городок, и Надежда Юрьевна, Надя, все время объясняла, почему Демидовы — даже в том случае, когда и делали что-нибудь для рабочих, все равно, — искали только собственную выгоду. Я не стал говорить, что давно уже прочитал и «Капитал» Маркса, и даже «Логику» Гегеля пытался осилить, — зачем? Она так искренне, так дружелюбно разговариваласо мной… А когда пришли к демидовскому дворцу, грозно сдвинула брови: «Товарищ, когда власть будет наша, мы устроим в этом дворце общедоступный музей, а церковь — сровняем с землей!» — «В ней родовая усыпальница Демидовых, — робко возразил я. — Это история наша». Но она была непреклонна: «Нужно, чтобы вокруг струился светлый, сверкающий мир! Ничто не должно напоминать бывшим угнетенным о бывших угнетателях. В Париже есть церковь Сакре-Кёр, белый памятник версальцам, убившим Парижскую коммуну. Если когда-нибудь мы возьмем власть во Франции — первым делом уничтожим этот памятник деспотизму и насилию!» — «Да ведь эти памятники — часть культуры!» — «А мы создадим новую. Пролетарскую». Наивная девочка, но она произвела на меня впечатление своей страстной ненавистью к уходящему миру. Она и всем нашим понравилась, ее долго вспоминали — вот, выясняется теперь, что я — дольше всех. Я проводил ее на вокзал, она стояла у окна и улыбалась, пока не отошел поезд. Красивая, юная Надя. Вот только сейчас я понял, как она похожа на Марию Николаевну. Что скрывать, понравилась. Только не по уму и не по возрасту это мне. И вообще — ни к чему.

…Пришли подводы, пора выходить. Не могу найти одной ведомости на выдачу жалованья охране. То ли комендант не вернул, то ли в Совете задержали. Но это ничего, есть копия, для отчетности достаточно. В последний раз — по дому Особого назначения. На столе в столовой тарелки. Семейство ело макароны, было уже не до разносолов. Визитная карточка с золотым обрезом: «Лейб-медик Его Императорского Величества, почетный доктор…» Еще одна: «Личный камердинер Его…» Они за обедом играли во что-то. Примечательная деталь: царь и слуги обедают за одним столом. У них тоже наступило безвластие. Приоткрыта дверь спальни — на полу кучки пепла и ночной горшок. На подоконнике сидит собака и воет. Это редкая охотничья порода, спаниель. Его зовут Джой.

В комнату, где исполнено было, не входил. Не знаю почему. Должно быть, маловато революционной закалки…

И вот, надпись на стене: «Белзацар вард ин зельбигер нахт фон зайнем кнехтен умгебрахт». Означает: «Балтазар был убит своими слугами на рассвете». 21-я строфа стихотворения Гейне. Эту надпись переписал и дал мне Анатолий Якимов (он потом погиб в застенке). Надпись карандашом, по-немецки. Из наших немецким языком не владел никто. Тех, кто стрелял там, в полуподвале, никто раньше не видел. Откуда их привел комендант — я не знаю.

Выхожу на крыльцо. Помощник коменданта вручает предписание: «Пытину Серафиму Петрову прибыть в распоряжение штаарма-3».

Как заметил Герой нашего времени, — комедии конец.

Екатеринбург взят Сибирской армией 25 июля. Отступаем на Пермь — тяжело, иморально [7] В отличие от «аморально» означает «безнравственно». «Аморально» же — сугубо практически, по необходимости. (По словарю того времени). — очень точное слово из словаря, который всегда со мной: полуинтеллигент, каковым несомненно являюсь, может приобщиться культуре только тогда, когда овладеет понятиями культуры безраздельно. В чем же вижу эту отъявленную безнравственность, отпетость эту? В дурных примерах, отдельных случаях, про которые в штаарме говорят так: вся Третья армия бьется с белыми насмерть. Но находятся, конечно, отдельные мерзавцы, позорящие честь красного бойца и революционэра.

Мое убеждение: не свою честь они позорят, ее у них нет. Они позорят честь армии и революции. И это не просто позор, а микроб чумы.

По-над Чусовой, у самой железной дороги, — деревня, она русская, не пермяцкая, это и привлекло в нее наших — ведь всего через версту — станция, там был назначен привал. Но эти, ссылаясь на усталость, к станции не пошли. Я как раз приехал на подводе, чтобы запасти провизию. Надо же — в тот самый миг, когда двое загнали двух баб в баньку и насиловали их там. У окошка собралась толпа, отпихивают друг друга, подают советы — что и как. Остальные гогочут — их это забавляет. Подхожу, орут: побаловались, дайте другим. Изнутри слышу истошный женский вопль. Растолкал, требую прекратить. Один — краснорожий, пьянющий, с ошалелыми от сладости глазами — ударил в зубы. Так и на руднике меня никто и никогда не бил — в былые годы. Тихо: «Разойдитесь. Преступно это. И стыдно». Смеются. «Я вас предупредил. Вы человеческого языка не понимаете, красные защитники». Даю выстрел вверх. «Ты себе в лоб угадай!» — краснорожий — за винтовку. Ну, тут — кто быстрей. Я с револьвером на «ты» — со времен дружины пятого года. Пуля стукнула его в кадык, он захлебнулся. Попятились. Ору: «Кто винтовку тронет — пулю сглотнет!» Вроде — молчат, смерть приятеля переживают. Тут как раз и выскакивают насладители — оба-двое, один придерживает штаны: «Бей, братва, наша власть! Еще офицеров над нами не ставили!» За ними — обе бабы, с воем: «Чтоб вы передохли все, сволочь красная!»

Эти яростные слова расценил я как приговор революционного военного трибунала. Первого, со штанами, — в грудь. Он опрокинулся, сшиб второго. Я убил его лежачего.

Повернулся. Стоят, лица похоронные, в руках винтовки. Думаю: если сейчас хоть один крикнет — растопчут в кашу. Нет — молчат. Отдаю распоряжение: «В мою подводу собрать по деревне провизию. Вежливо, под расписки». Разошлись.

…Ночью не спал, думал: откуда это, почему? Ведь не помещицы то были, не дочки их — крестьянские бабы; такие же, как вся наша армия. Такое к помещицам — можно было бы классовой ненавистью объяснить. К этим — чем? Что же им, орлам революции, — все равно? Приспичило — и подай? И нет ни закона, ни совести?