Марио Пьюзо - Дураки умирают

Я хочу жить в мире, где мужчины никогда не будут любить женщин так, как любят их сейчас. Я хочу жить в мире, где я никогда не полюблю мужчину так, как люблю сейчас. Я хочу жить в мире, где любовь никогда не меняется.

Господи, позволь мне жить в грезах. Когда я умру, отправь меня в рай лжи, где тебя не выводят на чистую воду, где тебе все прощают, где возлюбленный будет любить тебя вечно или не любить вовсе. Даруй мне таких нежных обманщиков, которые никогда не причинят мне боль истинной любовью, позволь мне обманывать их от всей души. И пусть никогда не раскроется наша ложь, пусть нам всегда и все будет прощаться. Вот тогда мы сможем верить друг другу. Пусть нас разлучают войны и катастрофы, голод и безумие, но не время. Убереги меня от доброты, не позволь впасть в грех наивности. Позволь мне быть свободной.

Однажды я сказала ему, что трахнулась со своим парикмахером. Видели бы вы его лицо. Отразившееся на нем ледяное презрение. Таковы мужчины. Они трахают секретарш, и это нормально. Но они ни во что не ставят женщину, которая трахается со своим парикмахером. А ведь это куда более логично. С парикмахером устанавливается непосредственный контакт. Он прикасается к тебе руками, а у некоторых удивительно нежные, чувственные руки. И парикмахеры понимают женщин. Со своим я трахнулась только раз. Он всегда говорил, как хорош он в постели, и однажды мне ужасно хотелось потрахаться, вот я и кивнула. Он приехал в тот же вечер. А когда трахал меня, наблюдал, я это видела, как нарастает мое сексуальное возбуждение. Для него это было очень важно. Умел он работать и руками, и языком, знал, какие слова и когда надо произнести. Признаю, трахался он хорошо. Но с холодной головой. И когда я кончила, у меня возникло ощущение, что сейчас он даст мне зеркало, чтобы я увидела, как хорошо он уложил мои волосы на затылке. Когда он спросил, понравилось ли мне, я ответила, что более чем. Он сказал, что надо бы со временем повторить, и я ответила: само собой. Но он больше мне ничего не предлагал, хотя я и ответила бы отказом. Значит, я тоже не произвела на него впечатления.

Но что в этом плохого? Почему мужчины, слыша подобную историю, начинают держать женщину за шлюху? Они, значит, имеют право перепихнуться, сукины дети, а женщина — нет. Это же ничего не значит. И нисколько не умаляет моего достоинства. Да, я трахнулась с ничтожеством. А сколько мужчин, даже лучшие из них, трахаются не пойми с кем и далеко не единожды?

Я должна бороться, чтобы не впасть в грех наивности. Когда мужчина любит меня, я хочу быть ему верной и до конца жизни ни с кем больше не трахаться. Я хочу делать для него все, но я знаю, что такая идиллия долго не продлится. Они начинают смотреть на меня свысока и этим заставляют любить их все меньше. Самыми разными способами.

Любовь моей жизни, этот сукин сын, я действительно любила его, а он действительно любил меня. Но я ненавидела его любовь. Я была для него святилищем, куда он убегал, когда его доставал окружающий мир. Он всегда говорил, что чувствует себя в полной безопасности, оставаясь наедине со мной в номере отеля. Менялись стены, менялись кровати, диваны, ковры, неизменными оставались только наши обнаженные тела. Впрочем, нет. Однажды я удивила его. Сделала операцию. Мне всегда хотелось иметь большие груди, красивые, круглые, стоячие, вот я и отправилась к хирургам. Ему понравилось. Я сказала, что сделала это только для него, пусть это и была не вся правда. Я воспользовалась силиконом для того, чтобы меньше стесняться, пробуясь на роль, в которой приходится частично обнажаться. Продюсеры иногда смотрят на твою грудь. Я сделала это и для Элис. Но я сказала ему, что единственная причина — он, и мерзавец в это поверил. И оценил мои груди по достоинству. Мне всегда нравилось, как он меня любит. В наших отношениях это играло немаловажную роль. Он действительно любил меня, мое тело и всегда говорил, что тело это особенное, поэтому в конце концов я поверила, что он не сможет заниматься любовью с кем-либо, кроме меня. Я впала в грех наивности.

Но возможно ли, чтобы что-то длилось вечность? Конечно же, нет. Так не бывает. Всему когда-то приходит конец. Мне вот нравятся женские груди, и что в этом неестественного? Мне нравится сосать грудь другой женщины, и почему мужчины находят это отвратительным? Им это доставляет удовольствие, почему они считают, что женщины сделаны из другого теста? Мы все когда-то были детьми. Младенцами.

Не потому ли женщины так много плачут? Страдают от того, что не могут вновь стать младенцами? Мужчины-то могут. Это правда. Отцы могут вновь стать младенцами. Матери — нет.

Он всегда говорил, что со мной чувствует себя в полной безопасности. И я знала, о чем он. Когда мы оставались вдвоем, я видела, как напряжение уходило с его лица. Глаза становились мягче. А когда мы ложились в постель, теплые и голые, когда я обнимала его и искренне любила, он буквально мурлыкал, как котенок. И я знала, что он, пусть и на короткое время, абсолютно счастлив. И то, что я делаю, — чистая магия. И такой, как я, во всем мире нет. Я не просто шлюха, которую надо трахать. Я не просто собеседница, с которой приятно поговорить. Я настоящая волшебница, волшебница любви, добрая волшебница, и меня это безумно радовало. В такие моменты мы могли умереть счастливыми в прямом смысле этого слова. Мы могли без страха взглянуть в лицо смерти. Но только на короткое время. Нет постоянства в этом мире. Да и мы сами сознательно сокращали отпущенные нам мгновения блаженства, приближали конец нашего счастья, теперь я это понимаю. И однажды он просто сказал: «Я больше не чувствую себя в безопасности», — и больше я его не любила.

Я не Молли Блум. Этот сукин сын Джойс. Когда она говорила: «Да, да, да», ее муж отвечал: «Нет, нет, нет». Я не буду трахаться с мужчиной, который говорит: «Нет». Никогда больше.

Мерлин спал. Джанель вылезла из кровати, пододвинула кресло к окну. Закурила. Она слышала, как за спиной Мерлин мечется в беспокойном сне. Он что-то пробормотал, но она даже не повернула головы. Пошел он на хер! Вместе со всеми остальными мужчинами.

Джанель в боксерских перчатках, тускло-красных, с белыми шнурками. Она застыла передо мной в классической боксерской стойке: левая рука прикрывает корпус, правая изготовлена к удару. На ней длинные белые трусы и черные тапочки. Лицо ее сурово. Губы плотно сжаты, подбородок касается плеча. Выглядит она угрожающе. Но я зачарован ее голой грудью, кремово-белой, с круглыми красными сосками, набухшими от адреналина, источник которого не любовь, а желание сразиться.

Я ей улыбаюсь. Но не вижу ответной улыбки. Ее левая выстреливает, чиркает мне по губам. «Ах, Джанель!» — вырывается у меня. И я получаю еще два тычка левой. Меня пронзает боль, я чувствую, как кровь выплескивается в рот. Джанель подается назад. Я поднимаю руки, на них тоже красные перчатки. Я подтягиваю трусы. В этот момент Джанель бьет меня правой. Я буквально вижу зеленые и синие звезды. Она отскакивает, я вижу, как подпрыгивают груди, танцующие красные соски завораживают меня.