Марио Пьюзо - Дураки умирают

По правде говоря, в то время я видел в писательстве что-то мистическое. Хотел, чтобы мои произведения были чистые, незапятнанные. Боялся, что кто-то увидит в них мое прошлое, все то, что мне пришлось пережить. Я хотел писать о вечном (в моей первой книге символизма хватало с лихвой). Я хотел полностью разделить Мерлина-писателя и Мерлина-человека.

Благодаря политическим связям мистера О’Грейди я получил работу в Федеральной гражданской службе. После рождения детей семейная жизнь стала скучной, но по-прежнему счастливой. Вэлли и я нигде не бывали. По праздникам обедали с ее семьей или с моим братом Арти. Когда я работал в вечернюю смену, она ходила в гости к своим подругам по многоквартирному дому, в котором мы жили. Подруг у нее было множество. На уик-энды она часто уходила к ним, а я оставался с детьми и работал над книгой. Сам я никуда не ходил. Когда приходила ее очередь принимать гостей, я злился и, похоже, недостаточно хорошо скрывал свои чувства. Вэлли, конечно, это не нравилось. Помнится, однажды я ушел в спальню, чтобы проведать детей, и остался там, зачитавшись рукописью. Вэлли отправилась меня искать. Мне не забыть обиды, отразившейся на ее лице, когда она увидела, что я читаю и совершенно не горю желанием вернуться к ней и гостям.

Именно после одной из таких вечеринок меня первый раз прихватило. Я проснулся в два часа ночи от дикой боли в животе и спине.

Врача я позволить себе не мог, поэтому на следующий день поехал в госпиталь для ветеранов. Целую неделю они меня обследовали, сделали рентген, взяли все анализы. Ничего не могли найти, но случился новый приступ, и по симптомам у меня диагностировали камни в желчном пузыре.

Неделей позже я вновь оказался в госпитале с третьим приступом, и меня накачали морфием. Два дня я не ходил на работу. А за неделю до Рождества, когда я заканчивал вечернюю работу (не упомянул, что по вечерам работал в банке, чтобы купить детям подарки к Рождеству), желчный пузырь снова дал о себе знать. Да еще как. Боль буквально валила с ног, но я решил, что смогу добраться до госпиталя для ветеранов на Двадцать третьей улице. Взял такси, которое высадило меня за полквартала от центрального входа. Время только-только перевалило за полночь. Едва такси отъехало, боль ударила меня с новой силой. Да так, что я упал на колени, а через мгновение распластался на холодном асфальте. На темной улице не было ни души, никто не мог мне помочь. Вход в госпиталь находился в сотне футов. Боль парализовала меня, я не мог шевельнуться. Больше всего мне хотелось умереть, положить конец этой жуткой боли. Жена, дети, брат — все отошло на второй план. Я хотел избавления от боли любой ценой. На ум пришел легендарный Мерлин. Что ж, я не этот гребаный маг, подумалось мне. Помнится, я перекатился с живота на спину в надежде, что боль хоть немного отпустит меня, и оказался в ливневой канаве. Край мостовой стал мне подушкой.

Теперь я видел рождественскую гирлянду в витрине ближайшего магазина. Боль чуть поутихла. Я лежал, кляня свое незавидное положение. А ведь я — писатель, у меня опубликован роман, один критик назвал меня гением, надеждой американской литературы, и теперь гений, как дворовый пес, умирал в канаве. И моей вины в этом не было. Умирал потому, что на моем банковском счету не было денег. Потому что, по большому счету, всем было наплевать, жив я или мертв. Жалость к себе подействовала не хуже морфия.

Не знаю, сколько времени потребовалось мне, чтобы выбраться из канавы. Не знаю, как долго я полз до входа в госпиталь, но в конце концов оказался в кругу света. Меня положили на каталку, отвезли в приемный покой, я отвечал на вопросы, а потом, как по мановению волшебной палочки, очутился в теплой, белой постели. Боль прошла, сменившись сонливостью, и я знал, что мне сделали укол морфия.

Когда я проснулся, молодой врач считал мне пульс. Я уже имел с ним дело и знал, что его фамилия — Коэн. Заметив, что я открыл глаза, он улыбнулся.

— Вашей жене уже позвонили. Она приедет, как только отведет детей в школу.

Я кивнул.

— Надеюсь, что смогу обойтись без операции до Рождества.

Доктор Коэн на несколько мгновений задумался, а потом радостно воскликнул:

— Мне представляется, что одна неделя погоды не сделает. Я назначил операцию на двадцать седьмое. Вы можете прийти на следующий день после Рождества, и мы подготовим вас к операции.

— Хорошо, — ответил я. Я ему доверял. Он убедил администрацию госпиталя до операции лечить меня амбулаторно. Только он понял меня, когда я сказал, что не буду оперироваться до Рождества. Я запомнил его слова: «Я не очень понимаю, зачем вам это нужно, но я на вашей стороне». Я не мог объяснить, что до Рождества должен работать в двух местах, чтобы мои дети получили игрушки и по-прежнему верили в Санта-Клауса. Тогда я нес полную ответственность за членов моей семьи и их счастье. Кроме жены и детей, у меня никого не было.

Я всегда буду помнить этого молодого врача. Выглядел он как киношные доктора, только держался куда как более просто. Он отправил меня домой, накачав морфием. Но у него были на то свои причины. «Послушай, ты слишком молод, чтобы иметь камни в желчном пузыре, и анализы ничего не показали. Мы исходили исключительно из симптомов. И только операция даст однозначный ответ. Но я хочу, чтобы ты знал: других причин для болей нет. Я все внимательно посмотрел. Когда вернешься домой, ни о чем не беспокойся».

В тот момент я понятия не имел, что означали его слова. И лишь где-то через год до меня дошло, что он опасался найти у меня в животе раковую опухоль. Поэтому и не хотел оперировать меня за неделю до Рождества.

Я рассказал Джордану, Калли и Диане, как мой брат Арти и моя жена Вэлли приезжали ко мне каждый день. Как Арти брил меня и отвозил Вэлли домой. А в это время его жена приглядывала за моими детьми. Я заметил ухмылку Калли.

— Так что этот шрам — результат операции, а не автоматной очереди. Будь у тебя хоть капля ума, ты бы понял, что с такими ранами не живут.

Калли продолжал ухмыляться.

— Тебе не приходило в голову, что твои брат и жена после отъезда из госпиталя где-нибудь трахались, а уж потом отправлялись домой? Может, поэтому ты ее и оставил?

Я смеялся до слез и понял, что должен рассказать им об Арти.

— Он очень красивый парень. Мы похожи, но он старше. — По правде говоря, я лишь отдаленно напоминал Арти. Слишком толстые губы. Слишком запавшие глаза. Слишком большой нос. Я выглядел слишком уж здоровым. Я сказал им, что женился на Вэлли потому, что из всех моих подружек только она не влюбилась в Арти.

Мой брат Арти невероятно красив. Глаза как у греческих статуй. Я помню, как девушки, когда мы оба были холостяками, влюблялись в него, плакали, угрожали покончить с собой, если он уйдет. Он из-за всего этого очень переживал. Потому что не понимал, в чем, собственно, дело. Он не видел своей красоты. Даже комплексовал из-за того, что роста он небольшого, а руки и ноги миниатюрные. «Как у ребенка», — с обожанием прошептала однажды его пассия.