Вера Русанова - Пьеса для обреченных

— А на какой вопрос отвечать сначала? На «кто»? Или на «где»?

— На оба! — рявкнул он так, что испуганная цветочница машинально прикрыла рукой стеклянный ящик с розами. Я же недовольно хмыкнула и демонстративно принялась изучать наклеенную на бетонном заборе афишку Кремлевского балета. Воистину наглость этого молодого человека прогрессировала с чудовищной скоростью! Как-то даже не верилось, что всего два дня назад он тащился за мной к метро и жалобно гнусил, чтобы я его простила.

— Женя! — Не дождавшись испуганных слез или падения в обморок, Леха навис надо мной с видом крайне серьезным и угрожающим. — Женя, я, между прочим, не шучу! Объясни, будь добра, что значат эти твои намеки?

— Ничего себе намеки?! — Я даже обиделась. — Да это, можно сказать, самая крупная моя удача за два дня! Владимир Макарович позвонил Москвину, и тот согласился побеседовать со мной завтра в четыре часа на своей даче в Логинове.

— Ага! И что дальше?

— Не понимаю твоего глумливого тона. Дальше я с ним встречусь и попытаюсь выяснить, имеет он какое-нибудь отношение к убийству Бирюкова . или нет.

— И каким же это образом, интересно?

На эту тему у меня были пока весьма смутные соображения, но некоторые наметки все-таки имелись.

— Уильям Шекспир. «Гамлет». «…Я слыхал, что иногда преступники в театре бывали под воздействием игры так глубоко потрясены, что тут же свои провозглашали злодеянья: убийство, хоть и немо, говорит…» Понятно? Или тебе нужно на совсем уж примитивном уровне объяснять? Приду к нему, под видом сюжета своей будущей пьесы расскажу историю с убийством Бирюкова и посмотрю, как он отреагирует!

Я начала с высокопарного слога и цитирования все того же академического перевода Лозинского, Леха же огорошил меня неожиданным и искренним:

— Нет, ну вы видали дуру, а?! — Слова эти, похоже, адресовались Небесам, уличным фонарям, а также бетонному забору и расклеенным на нем афишкам. — Жень, ты понимаешь разницу между художественным произведением и жизнью? Между сре-дне-ве-ко-вым художественным произведением и нашей чертовой, реальной жизнью? Так он тебе и расколется! Услышит твою «Сказочку про Козявочку», в ножки бухнется и заплачет: «Простите меня, пожалуйста! Посадите меня поскорее в тюрьму!» Чего ты ждешь? Что у него глазки забегают, или «смертельная бледность проступит на челе»? Слушай, твоим классным рецептом надо поделиться со следственными органами и награду за ноу-хау попросить — этак тысяч сто долларов. Или лучше — миллион! Они там, бедненькие, сидят, мучаются, не знают, как преступников раскалывать, а решение — вот оно! Опишите подозреваемому красочно и драматично картину преступления, он зарыдает, закричит: "Огня!

Огня!" — и начнет в ужасе рвать на себе волосы!

— Может, хватит? — Я посмотрела на Леху мрачно и осуждающе. — Чего ты тут раскудахтался? Есть у тебя другой вариант — предлагай! Нет — иди и молчи.

— «Иди и молчи»? — Он снова покраснел равномерно, исключая лишь поганисто-белый кончик носа. — Ты хоть понимаешь, что завтра, возможно, встретишься с настоящим убийцей?! Если он действительно убил Вадима Петровича, то и с тобой у него, можешь мне поверить, не заржавеет! Куда ты лезешь — подумай!

— Да тебе-то какая разница? То тебе не нравится, что я из Москвы собираюсь уезжать, то к Москвину меня не пускаешь… Ты что, деньги в меня вложил, как в скаковую лошадь, и боишься, как бы я раньше времени не сошла с дистанции?

— Естественно, деньги! — Напарничек нервным движением ослабил свое светлое кашне. — Одних котлет на тебя сколько пошло, хотя ты и утверждала, что есть не будешь!

— Леш, я сейчас не настроена шутить.

— А если серьезно… Если серьезно…

Я уже знала, что он сейчас скажет. И хотя своим любимым мужчиной по-прежнему считала Пашкова, уже почти хотела, чтобы он это произнес. Может быть, для того, чтобы почувствовать себя красивой и желанной. Вспомнить, что и меня можно любить, а не только терзать и гонять…

Леха стоял передо мной красный и злой, как сто индейцев. Уши его едва не шевелились от ярости, на щеках тяжело перекатывались желваки. Он был выше меня сантиметров, наверное, на пятнадцать и совершенно не походил на Пашкова.

— Ну, так что же, «если серьезно»? — спросила я несколько более издевательски, чем собиралась.

— А то, — рявкнул он, глядя куда-то поверх моего плеча, — что ты лезешь в дерьмовую историю и меня за собой тащишь. Бородин сказал, что всем бошки открутит — он и открутит! А мне моя башка вообще-то дорога…

Это было совсем не то, что я ожидала услышать. Напротив — то, чего я не хотела бы слышать ни при каких обстоятельствах!

— Так, значит, ты не из-за меня? Из-за себя? — почти против воли вырвалось из моего горла. Я поперхнулась и, рывком поправив на плече сумочку, быстро зашагала к метро. Леха за мной не побежал…

Все утро следующего дня я провела в тяжких раздумьях. А если уж быть совсем честной, то просто тряслась от страха. То, что Москвин — убийца, казалось весьма вероятным. И меня он может прихлопнуть, как надоедливую осеннюю муху, бьющуюся в стекло. Правда, о нашем рандеву на даче знали Владимир Макарович и Леха: оставалось надеяться, что до милиции слух о моем исчезновении все-таки дойдет. Но это весьма слабо утешало. К тому же дедушка Пеев наверняка уже на следующее утро забыл о моем существовании, а Леха… Леха — тот просто побоится попасть в историю и не захочет рисковать своей драгоценной башкой.

Время летело на удивление быстро. Так обычно бывает, когда собираешься к стоматологу и, тихо скуля, наслаждаешься последними минутами жизни, не заполненными болью и запахом жженой кости. Кажется, только что было десять — ан нет: часы показывают уже половину одиннадцатого. Вроде бы совсем недавно часовая стрелка подползала к одиннадцати — и вот уже почти полдень, а в Логиново нужно выезжать за часа полтора до встречи!

И самым обидным было то, что ничего особенно толкового в моей голове так и не зародилось. Вчера, с пафосом цитируя Лехе Шекспира, я понимала, что все это — ерунда. Но не признавалась исключительно из вредности. Сегодня тактических и стратегических планов по-прежнему было ноль целых ноль десятых.

Впереди меня ждала встреча с возможным убийцей, а позади… Впрочем, что было позади? Театр? Пашков? Унизительный спектакль, устроенный Бородиным? И труп Бирюкова, наверняка уже надежно спрятанный где-нибудь на дне реки или дотла сожженный в негашеной извести…

В общем, в двенадцать тридцать я хорошенько умылась холодной водой, тяпнула для храбрости водочки, заблаговременно приобретенной в киоске возле почты, и вслух сказала себе: «Ты — актриса. Ты — хорошая актриса. И у тебя обязательно все получится!»