Боб Джадд - Финикс

Итак, я вновь возвращался на свою землю. Солнце отражалось в лобовом стекле машины. Я чувствовал, как во мне просыпается давнишняя любовь к этим холмам, медленно приближающимся навстречу, но вместе с тем растет и раздражение — при виде чужих изгородей, рассекающих мои владения. В этот момент я увидел в левом углу окна, как надо мной, описав плавную дугу, пролетел камень.

Я наблюдал его траекторию на фоне голубого неба, как вы порой мельком следите за чем-то, случайно попавшим в поле зрения. Затем резко затормозил, чтобы камень не попал в машину, и подумал: «Она снова взялась за свое».

Мой «бьюик» остановился, подняв тучи пыли; красная машина поперек грязной дороги.

— Эй, ты, каштан, — закричала она, бегом спускаясь ко мне, и ее тень черной полоской скользнула по склону холма. — Ты рано приехал!

— Обычно ты сразу не начинаешь швыряться камнями, — сказал я. Она была в тридцати ярдах от меня — в белой рубашке с закатанными рукавами и джинсах с обрезанными штанинами. Я высунулся из окна машины.

— Я просто пыталась привлечь твое внимание. Рада видеть тебя. — Она сбежала с холма, скользя и прыгая, подбежала к машине и, открыв дверцу, села в нее. Салон наполнился ароматом разгоряченного молодого женского тела. Она откинула назад прядь блестящих волос.

— А где же твои прыщавые сапоги? — спросила она.

— Ты скучаешь по ним?

— Да, немного. В них ты казался таким беспомощным, как голливудский ковбой, которому пришлось самому проделывать все ковбойские штучки, которые обычнЬ делает за него каскадер. Сейчас ты уже не нуждаешься в поддержке. Теперь ты выглядишь как богатый франт, который может позволить себе купить легкие прогулочные ботинки, — сказала она.

— Знаешь, здесь довольно трудно обзавестись обувью, удовлетворяющей окружающих.

— Ну что, мы так и будем здесь сидеть?

— А куда ехать?

— Поезжай пока вперед — я покажу куда.

Дорожка была малозаметная, временами она совсем исчезала. Салли шла легко — она бывала здесь прежде и знала, куда идти. К тому же оказалось, что она хорошо переносит жару. По мере того как поднималось солнце, становилось все жарче, и, хотя при сухом воздухе казалось, что температура ниже ста градусов, термометр в машине показывал сто четыре по Фарангейту.

После пяти минут ходьбы я весь вспотел, яркий солнечный свет слепил меня. А Салли, шедшая впереди меня, была совершенно сухая.

— Смотри внимательно, — сказала она, — может быть, увидим что-нибудь интересное, например рогатую лягушку. Обычно вся живность в пустыне днем спит — спасается от солнца, но иногда вдруг встретишь семейство перепелок. Они такие забавные — на голове у каждого птенца торчит перо, как у индейцев.

— У них, наверное, тоже есть шипы, — сказал я. — В этой пустыне всякая тварь колется, жалит или царапается.

— Ты вроде взрослый человек, Эверс, и вместе с тем — настоящий младенец. Между растениями много места, так как в поисках воды их корни тянутся вглубь очень далеко. А к тому же, если бы тебе приходилось вести такую жестокую борьбу за существование, и ты бы стал колючим. Но не таким красивым. Погляди на эти цветы — прямо в глазах рябит, такие они яркие.

И действительно, в отличие от блеклых пастельных красок английского сада здесь преобладали ярко-розовые, пылающе-красные и горячие желтые цвета. Этим утром все деревья и кустарники, каждый кактус были окружены зонтиками цветов, они как будто манили к себе пчел, восклицая: сюда! Ко мне! Отведайте моего сока! Я подумал: будут ли цветы на похоронах Барнса такими же яркими и полными жизни?

— Ты знаешь, сегодня утром умер Барнс, — сказал я.

— Знаю. Я проснулась часа в четыре, и мне показалось, что я что-то почувствовала. Я подумала о нем с каким-то облегчением. Слава Богу, что все кончилось. Я снова заснула, а потом, когда встала, услышала об этом по радио.

— Я думал, ты будешь переживать.

— О да, я переживала. Но по-настоящему я переживала раньше — шесть месяцев назад, когда он заявил, что не может пообедать со мной, а когда я спросила: может быть, встретимся в другой день, он ответил: может быть, в течение года. Я подумала тогда: ах ты, паршивый сукин сын! Ты распинался передо мной, строил планы, как мы построим дом в горах, будем вместе писать книги, а я буду писать картины. Все это было так красиво, мне это нравилось, и я не испытывала угрызений совести, что он готов бросить свою жену и детей. Я любила его и могу поклясться, он тоже любил меня. Он так просто разорвал эту красивую картину, как будто все это ничего не значило для него.

— А мне показалось, когда мы встретились на гонках, что ты переживаешь за него.

— Конечно, я волновалась. Все были потрясены. Ты знаешь, я действительно хотела, чтобы Барнс попал под автобус или что-нибудь в этом роде. А когда с ним стряслось такое… Ах, не будем, Форрест, поговорим лучше о чем-нибудь другом. Я рада, что он умер сегодня утром, потому что он так страдал, а ведь все равно уже был не жилец, и слава Богу, что это кончилось. И все же мне так жаль, что он умер. Лучше бы мне вообще не встречать его. Но я уже оплакала Барнса, мне кажется, что он умер неделю назад. Все знали, что он умирает. Нет, давай сменим пластинку. Расскажи, что приключилось с тобой. — Она остановилась и повернулась ко мне.

— Со мной ничего не случилось.

— Так уж и ничего? Ты как маленький мальчик, который напроказил и не хочет сознаться, хотя… Ну ладно, пусть это тебя не беспокоит. Но я еще не встречала в жизни такого замкнутого человека, как ты.

— Может быть, это оттого, что я живу в Лондоне, — не люблю говорить о себе.

— Мне знакомо это чувство, во всяком случае, я слышала об этом. Но знаешь, что странно? Я совсем не знаю тебя, — продолжала она, сидя на большом камне и изучая мое лицо. — Может, ты поймешь меня, а может быть, и нет, но меня тянет к тебе — это совсем не романтическое чувство, хотя, ей-богу, ты совсем не дурен собой. Но у меня такое ощущение, будто у нас с тобой есть что-то общее — как будто мы вытесаны из одного камня. — Она произнесла это вопросительным тоном. — Я думала об этом и вначале решила, что это потому, что мы оба — художественные натуры.

— Ну, я-то совсем не художник, — возразил я. — Не смогу даже провести параллель.

— Но ты в душе художник. В своем гоночном автомобиле ты мчишься по дорогам, выделывая виражи и повороты, как танцор в балете. А твоя машина как кисть, скользящая по поверхности полотна. Если бы я писала тебя за рулем гоночной машины, я бы написала ее синим, глубоким синим цветом. Но, видно, не в этом дело. Я чувствую нутром, что с тобой произошло что-то страшное, ошеломившее тебя и заставившее замкнуться в себе.

— Это был тяжелый год.

— Почему? Потому что ты больше не можешь участвовать в гонках?