Андрей Воронин - Слепой. Приказано выжить

— Ну, или так, — заставив его похолодеть, согласился Андрей Родионович. — Но ты-то здесь при чем? Ты что, получил от Слепого Пью черную метку или увидел кровь на луне?

Генерал Васильев, не к чести его будь сказано, не знал, кто такой Слепой Пью, впервые слышал о какой-то черной метке и не представлял, каким образом на естественный спутник Земли могла попасть чья-то кровь, да еще в таком количестве, что ее можно разглядеть из Москвы невооруженным глазом. Но общий смысл прозвучавшего высказывания был ему понятен: Политик интересовался, с чего он взял, что его хотят убить.

Тон, которым был задан вопрос, намекал, что подозрения Мента представляются Политику безосновательными и где-то даже дикими. Но Николая Фомича это не успокоило: он хорошо знал, с кем имеет дело, и нуждался в более веских подтверждениях того, что ему ничто не угрожает.

— Мне кажется, — сказал он с прежней осторожностью, — что в последнее время вы мною недовольны. Тут поневоле полезет в голову всякая чертовщина!

— Экий ты, право, впечатлительный. — Пермяков побарабанил кончиками пальцев по крышке стола, будто обдумывая какую-то сложную проблему. — Если говорить начистоту, кое-какие претензии к твоей работе у меня в последнее время действительно возникли. Но после нашего последнего разговора ты начал всерьез работать над ошибками. Не думай, что я этого не заметил и, тем более, не оценил. Когда люди плечом к плечу делают большое, серьезное дело, некоторые трения неизбежны, но незачем делать из них трагедию. А что, ты заметил что-то подозрительное? Что-то, что навело тебя на подобные мысли?

Николай Фомич немного помедлил с ответом, выбирая меньшее из двух зол. Сказать правду означало открыть карты, признаться, что перетрусил и прибежал просить пощады. Но такого признания не избежать в любом случае, ведь именно за этим он и приехал, и Пермяков об этом прекрасно знает. И будет ли хоть какой-то прок от вранья? Если черный «БМВ» приставили к нему по приказу Политика, ложь станет бессмысленной и вряд ли пойдет ему на пользу. Пермяков, конечно, ничего не скажет, но сделает в уме зарубочку: дескать, Мент заврался до такой степени, что продолжает темнить, даже когда речь идет о спасении собственной шкуры. А если слежка осуществляется не по его приказу? Тогда, промолчав о ней, Николай Фомич лишится шанса, пусть призрачного, заручиться защитой и поддержкой всемогущего Политика, за которым до сих пор чувствовал себя, как за каменной стеной.

— Мне кажется, меня кто-то выслеживает, — не вдаваясь в подробности, сообщил он.

— Ну, дорогой мой! — Откинувшись на спинку кресла, Андрей Родионович беззвучно всплеснул руками. — А я-то чем могу тебе помочь? В конце концов, кто из нас двоих Мент? Правильно, ты. Тебе и карты в руки! Я, конечно, могу попросить кое-кого приставить к тебе охрану, но это, согласись, будет выглядеть смешно — при твоей-то должности! Если генерал столичной полиции не в состоянии выяснить, кто и с какой целью за ним следит, чего он тогда стоит?

— Выяснить и прочее в том же духе — не проблема, — позволил себе осторожно оскорбиться Николай Фомич. — Но сначала я должен был убедиться, что это не вы. Что я, как и раньше, являюсь членом команды.

— А, — с понимающим видом сказал Пермяков, — тогда понятно. Кто не с нами, тот против нас, и так далее… Понятно. А что заставило тебя думать, что ты больше не в нашей команде? А? Ладно, снимаю вопрос. Вернее, меняю формулировку. Оставим в покое слежку, с ней, полагаю, ты разберешься надлежащим образом. Скажи, ты действительно хочешь продолжить работу в команде? Не потому, что испугался за свою жизнь, а, как бы это сказать… из идейных соображений, что ли?

Генерал Васильев встал ровнее и расправил плечи. На его хищной цыгановатой физиономии появилось выражение суровой решимости, как перед боем, и, набрав в грудь побольше воздуха, он сказал:

— Вы меня знаете. Я — человек простой, служивый, и финтить перед вами не стану. Да если б и стал, что толку? Вы же всех насквозь видите, и еще на три метра у человека под ногами. Поэтому скажу прямо: идеи не по моей части. Я свой выбор сделал давно и отлично понимаю, что обратной дороги нет. Повязан я с вами намертво — вы на тот свет, и я вслед. Что тут выбирать, чего тут хотеть или не хотеть? В этом самолете парашютов нет. Взлетели, набрали высоту — значит, надо лететь до самой посадки. А выпрыгивать на ходу — слуга покорный! И балластом, поверьте, я быть не собираюсь. Потому что балласт — это такая штука, которую рано или поздно выбрасывают за борт, чтобы не потерять высоту. Поэтому, Андрей Родионович, если что не так, простите. Как говорится, не со зла, а так, по недомыслию… И знайте: я не подведу.

— Ну-ну, зачем же так-то? — мысленно отдав должное внезапно проснувшейся в мужиковатом Менте тяге к поэтическим сравнениям, снисходительно запротестовал Политик. — Ты как будто с последним словом в суде выступаешь. А суда-то никакого и нет! Не за что тебя судить, Николай Фомич. Или есть что-то, о чем я не знаю?

— А такое разве бывает? — рискнул осторожно пошутить Васильев.

— Полагаю, да. Всеведущ один Господь, а я, как и ты, простой смертный. — Политик резко опустил ладони на край стола, словно намереваясь так же резко, рывком встать, но не встал, ограничившись тем, что, вскинув подбородок, вперил в лицо Васильева прямой, требовательный взгляд. — Это все, что ты хотел сказать? Тогда нам обоим пора вернуться к работе. Ах, да, чуть не забыл! Хорошо, что встретились, а то могло некрасиво получиться. Ты бы опять решил, что тебя норовят вывести за скобки… Вот, возьми, тут все написано.

Шагнув вперед, Николай Фомич аккуратно взял протянутую Политиком глянцевую, с золотым тиснением открытку. Это было приглашение на предстоящий костюмированный бал.

— Извини, там не проставлено имя, — сказал Пермяков. — Впиши его сам. Только имей в виду: приглашение на одну персону. Собираемся тесным мужским кругом, без жен, любовниц и вообще без дам. Вопросы, которые нам надо обсудить, не для посторонних ушей. И, тем более, не для женских.

— Бал-маскарад, — хмуря густые черные брови, вслух прочел Николай Фомич. — Это что, теперь костюм надо где-то искать?

— О костюме не беспокойся, это я беру на себя, — сказал Пермяков. — Ты кем хочешь быть — зайчиком, снежинкой или, может, мушкетером? Филер, например, заказал плащ иезуита, а Умнику, полагаю, подойдут рыжие кудри и красный нос Рональда Мак-Дональда. А ты? Может, ты, как в том старом анекдоте, наденешь коричневый костюм, будешь дерьмом и обгадишь весь праздник?

— Не думал, что вы знаете такие анекдоты, — искренне признался Васильев.

— А я, дружок, родился не в своем теперешнем служебном кабинете, и никто мне ничего на блюдечке с голубой каемкой в жизни не подносил. Подниматься пришлось с самого низа, а что там, в самом низу, ты не хуже моего знаешь. Вот память нет-нет, да и подсунет что-нибудь этакое, из тех времен. Скажешь, бывает, на людях, и даже неловко становится: вот сморозил, так сморозил!