Павел Вежинов - Оговор

Нет более хрупкой вещи, чем недолговечная и обманчивая городская тишина. Каким спокойным казался один из кварталов столицы. Небо синело, легкий ветерок носил по улицам облака тополиного пуха. Старухи, прильнув к окнам, грустно смотрели на это белое отцветание. На каменные заборы садились голуби и выжидательно смотрели в пыльные стекла. И порой старик или девочка и в самом деле распахивали окна и бросали им крошки. И трескучее хлопанье крыльев барабанной дробью взрывало тишину…

По улице шел мальчик лет десяти, не спеша, с интересом рассматривая все, что попадалось по дороге. Он не торопился домой, где в это время — около пяти вечера — по телевизору идут детские передачи. Он был не настолько ребенком, чтобы смотреть эту чепуху. Он любил «взрослые» фильмы со стрельбой, на худой конец мог смотреть фильмы с поцелуями, но ни в коем случае не фильмы о научных кружках и пионерском балете.

Мальчика звали Филиппом, и на двери, которую он открыл своим ключом, желтела маленькая металлическая пластинка: «Семья Радевых». Прошло несколько минут. Вокруг царил все тот же покой, все так же ворковали на подоконниках голуби.

И вдруг двери с грохотом распахнулись, и на площадку выбежал Филипп. Его лицо побледнело, а в глазах метался испуг. На какой-то миг он ошеломленно застыл, озираясь и явно не зная, что делать. Потом шагнул направо, к соседней квартире, и стал неистово нажимать на звонок. Вскоре дверь открылась, и на пороге появилась обеспокоенная женщина. Увидев знакомое лицо, Филипп зарыдал.

— Мама!.. Там… Моя мама!.. — и он показал в сторону своей квартиры.

— Что с ней случилось? — испуганно спросила женщина.

— Она… Ее убили!..

— Как убили? Что ты говоришь? — ничего не могла взять в толк соседка.

Но мальчик уже зашелся — он плакал, не в состоянии вымолвить и слова. Она увела его к себе, пытаясь как-то успокоить, и приговаривала, что Филипру все только показалось.

— Нет, нет… Я видел ее там, в спальне… — сквозь всхлипывания выдавил из себя мальчик. — И крови много!..

— Кровь и из носа может пойти, — по-прежнему обманывая себя, произнесла женщина. — Скажем, во сне…

— Нет, нет, ее убили…

Женщина не выносила даже вида крови. Но следовало хоть проверить, мало ли что померещилось ребенку. Все двери в квартире были широко открыты, однако царил полный порядок. Пыльный послеполуденный свет лился в широкое французское окно, блестел на двух фарфоровых вазах, стоявших в буфете. Чуть слышно тикали старые настенные часы. Здесь все было старым, но уютным, добротным, солидным. Радевы — и муж, и жена — были из тех семей, что берегли семейные реликвии. Но сейчас женщина не замечала вещей. Не помня себя, она шла к спальне.

Антония действительно лежала на постели, прикрытая легким байковым одеялом. Вошедшая сразу же устремила свой взгляд на огромное кровавое пятно и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Она прислонилась на мгновение к косяку, потом, еле совладав с собой, пошла обратно. Все казалось кошмарным сном, и в глубине души она все еще надеялась, что это ей только привиделось.

На прохладной лестничной площадке ей стало легче. Она вернулась к себе и решительно взялась за телефон. Ответил спокойный мужской голос, показавшийся после всего перенесенного ею даже равнодушным.

— Слушаю!

Задыхаясь от волнения, она сообщила, что в соседней квартире совершено убийство. В том, что именно убийство, она не сомневалась.

— Спокойнее! Как вас зовут, откуда вы звоните?

— Христина Друмева. Я звоню из дома, где… Улица Князя Доброслава, дом одиннадцать…

— Этаж?

— Третий…

— Подождите, я запишу!

Женщина неожиданно рассердилась. Что там записывать? Нужно немедленно выезжать и действовать, на то и существует милиция. Ее успокоили, что будут с минуты на минуту, и попросили никого не впускать в квартиру.

Вернувшись на кухню, она увидела, что Филипп все еще плачет, но уже совсем тихо, обессилев от горя…

Прибыла оперативная группа под руководством старшего лейтенанта Невяна Ралчева, ближайшего помощника инспектора Димова. Такие серьезные преступления, конечно, требовали присутствия самого Димова, но он был в Варне, и ждали его только к вечеру. Тогда без колебаний послали Ралчева, хотя раньше самостоятельных заданий ему не поручалось. Димов относился к тем людям, которые сами и всегда до конца расплетают любой клубок. Однако Ралчева он считал талантливым криминалистом и часто хвалил его. Теперь, возможно, пришло время проверить Ралчева в деле.

Сам старший лейтенант вовсе не стремился к самостоятельности. Он прекрасно чувствовал себя под крылом начальника и считал, что должен еще подучиться. Тот, кто работал с Димовым, не торопился с ним расставаться. Несколько замкнутый, молчаливый и внешне недружелюбный человек, Димов притягивал их, как магнит.

На третьем этаже Ралчева ждала женщина, звонившая по телефону. Возле дверей квартиры стоял дежурный с сигаретой в руке. Увидев Ралчева, он бросил окурок и прищелкнул каблуками. Дежурный был хорошим парнем, только слишком стеснительным.

— А Радев — там! — быстро сказала женщина, виновато глядя на старшего лейтенанта.

— Какой Радев?

— Муж Антонии… то есть убитой…

Ралчев невольно нахмурился.

— Мы же просили вас никого не впускать в квартиру!

— Как же я его не впущу? — обиженно произнесла женщина. — Он ведь домой пришел.

Ралчев вопросительно посмотрел на оперативника.

— Я застал его уже внутри, товарищ Ралчев, — виновато сказал тот. — Предупредил, чтобы ничего не трогал…

На площадке стало многолюдно. Доктор Давидов, в модном пиджаке, тонкий и гибкий, как танцовщик, враждебно смотрел на раскрытую дверь. Дактилограф Спасов уже осматривал дверную ручку. Лишь фотограф равнодушно жевал яблоко, будто находился не здесь, а на каком-то незначительном футбольном мачте.

— Давайте войдем, — неуверенно предложил Ралчев.

В прихожей чувство неуверенности исчезло: в конце концов он никогда никого не подводил, работа не пугала его. Муж убитой сидел в холле на узком старинном стуле с прямой спинкой. Он, казалось, не заметил вошедших, по крайней мере, позы не изменил. Ралчев внимательно посмотрел на него. Как и начальник, Ралчев верил первому впечатлению, всячески старался закрепить его в своем сознании. Мужчине было лет под шестьдесят, ои был несколько рыхлым, с поредевшими волосами. Весь его вид говорил о безутешной скорби, граничащей с полным отчаянием. Наконец он посмотрел на вошедших влажными глазами, открыл было рот, но так ничего и не сказал. «Прошу вас, оставьте меня в покое и ни о чем не спрашивайте», — умолял весь его вид. Ралчев на мгновение заколебался.