Евгений Монах - Братва: Век свободы не видать

— Есть за что, не переживай! — злорадно осклабился контролер, тыкая дубинкой в мою телагу, где предательски забрякали друг о дружку бутылки. — Навалом, как вижу! Затарен под завязку алкоголем, строго запрещенным правилами внутреннего распорядка — это раз! Наверняка и «перышко» при тебе имеется — это уже два! Вы ведь, масти недобитые, без ножей не ходите — своих же братьев уголовничков опасаетесь! В цвет базарю, Монах?

Я внимательно-пристрастно вгляделся в мутные, по-кроличьи красные глаза Мясоедова и со всей очевидностью вдруг понял, что сегодня тяжкий похмельный синдром для этого тупого плебея значительно страшнее, чем пуля в живот или нож под ребро завтра.

— В натуре, у тебя кукушка окончательно съехала. Либо гуси улетели. Одно из двух — третьего не дано! — подвел я печальный итог своим наблюдениям. — Ладушки! Глубоко сочувствую, командир, и потому предлагаю выгодный компромисс. К твоему сведению, у меня принцип такой: живи и давай жить другим! Если не слишком накладно, ясно! — Я вынул из подкладки фуражки десятитысячную гербовую бумажку и сунул ее в потную лапу прапорщика, тут же захлопнувшуюся, как волосатый хищный цветок, поймавший беспечную муху.

— Подкуп должностного лица при исполнении им служебных обязанностей — это три! — казенным голосом пробухтел Мясоедов, жадным плотоядным взглядом ощупывая мою спиртовую телагу, но дубинку-«шлагбаум» все же опустил, видно, вовремя сообразив своими куриными мозгами, что за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Лучше уж синица в руке. Десятитысячная банкнота то бишь.

Остаток пути до родной вещкаптерки я преодолел без новых приключений. За что был искренне признателен Господину Случаю, так как денежных знаков, чтоб отмахиваться ими от назойливо-алчных контролеров, у меня при себе более не имелось.

Гришка активно суетился изо всех шныревских сил: на электроплитке в чугунной сковороде уже аппетитно шкворчала, зажариваясь, яичница на подсолнечном масле, а Гришуня так остервенело елозил мокрой половой тряпкой по линолеуму, словно вознамерился протереть в нем здоровенную дырку. Или две.

— Не расстраивайся зря, браток! — дружески хлопнул я по сгорбленной спине Гришки. — Мой сменщик в отряд тебя не спишет, останешься здесь и дальше работать. Я с Конторой уже побазарил на сей счет. Получил в спецчасти обходняк?

— Покамест не успел, — радостно повинился Гришка, явно воспряв духом. — Попервости уборку и завтрак решил наскоряк сварганить. Уже кончаю.

— Ладушки. Только надо говорить: заканчиваю, — верный своей интеллигентной приверженности к точным словам, поправил я. — А кончают либо с девушкой, либо клиента. Усек? Ну, давай дальше трудись.

Пройдя в смежную комнату, где на железных стеллажах хранились постельное белье и обычное обмундирование зеков — телогрейки, кирзовые сапоги и серые рабочие робы, я разгрузился, выставив на столик в углу рядом с допотопным телевизором «Рекорд» все шесть пузырей с сорокаградусной водицей, обошедшиеся мне на червонец кусков дороже, чем рассчитывал.

Но я сразу выгнал из головы прилипчивую мыслишку о понесенных денежных убытках как вредную для хорошего личного настроения. Пусть пьет, козел, за мой счет — не жалко. Может, скорее отбросит копыта и деревянный «бушлат» поимеет от цирроза печени. Не зря же древняя мудрость утверждает: «Все к лучшему». Дай-то Бог, как говорится. Впрочем, желать чужой смерти — крупный грех. Ладно, черт с ним — пусть живет, пока не сдохнет.

С полминуты поуважав себя за такое благородно-великодушное решение, я принялся за изготовление самодельного праздничного стола. Сперва выволок на середину комнаты квадратный фанерный ящик из-под сапог, а затем застелил его новенькой полотняной простыней заместо белой скатерти. Общий внешний вид сооружения ничего получился, на вполне высоком лагерном уровне. Так как в каптерке имелось в наличии только два стула, то пришлось добавить к ним еще и скамейку для обеспечения необходимого количества посадочных мест за моим импровизированным пиршественным столом. Тут же и обновил его, призвав из соседнего помещения шныря со сковородкой.

Аппетит нынче из-за разных треволнений не подавал никаких признаков жизни, и я чисто по-братски поделился завтраком с Гришкой, выделив ему пару зажаренных яиц в обрамлении золотых шкварок, а себе оставив всего лишь четыре желтых куриных «глазика». Пусть помнит добродушие Монаха. Контора-то навряд ли станет особо считаться со шнырем и блистать щедротами. Мой сменщик известный троглодит по сущности натуры. Его любимая присказка чего только стоит: «Чувство жалости мне неизвестно». Натурально-гнилые лагерные понты, конечно, но весьма о многом говорящие.

Насытившись на халяву, Гришка бодренько ускакал выполнять мои поручения, и я остался в гордом одиночестве. Точнее — мрачном. И на то была веская причина. Тягостно-неприятная причем.

Не давала покоя болезненно свербившая где-то в тупичке сознания мысль о Косте Кучеренко по кличке Кучер. Даже не просто мысль, а до сих пор не решенная с этим кадром тяжелая проблема. Для меня было очевидно лишь одно — пора с Кучером всерьез разобраться, ежели желаю на волю своим нормальным ходом выйти, а не чтоб меня вынесли вперед ногами, обутыми по глупой традиции в идиотские белые тапочки из слоеного картона.

Главная вопиющая несуразность ситуации в том, что такая фатальная альтернатива получилась чисто из-за присущей мне доброты по отношению к ближнему. Кстати, мы с Костей в натуре могли считаться «ближними» — и не только по общей принадлежности к роду человеческому, но еще и по факту близкого землячества — оба родились в Свердловске и являлись коренными уральцами. По этой-то причине я и проявил к Кучеру в тюрьме недопустимое великодушие и филантропство, наказав за «крысятничество» слишком слабо-несерьезно. Если бы не сглупил, пожалев его тогда, стал бы Костя Катей — и все дела, никаких тебе больше проблем. Опущенные обычно очень быстро перестают хорохориться и, окончательно оскотинившись, живут в лагере тише воды ниже травы. Такой вот характерный психико-физический феномен, который можно объяснить разве что философским высказыванием Карла Маркса: «Бытие определяет сознание». Сразу видать — крупный был толстячок-немец дока по самым разным материям и вопросам. С богатым жизненным багажом и опытом, по ходу.

Случилась та паршивая история два года тому назад, когда меня неожиданно выдернули из зоны на этап в следственный изолятор. На тюрягу то бишь. Сверхбдительные органы вдруг заподозрили с чего-то, что на воле за мной еще несколько дохлых «висячек» осталось. Но первые же допросы показали всю несостоятельность их глупых ко мне претензий. Все доказательные обоснования следствия строились лишь на дешевых косвенных уликах, которые разбить не составило никакого труда.