Павел Шестаков - Через лабиринт. Два дня в Дагезане

Она заморгала, как будто боялась заплакать:

— Не верю я, что Эдик ему должен. Он сам с него деньги тянул.

— А у Эдика бывали деньги?

— Да, он очень хороший мастер.

— И получал хорошие чаевые?

— Его благодарили люди. Что здесь плохого? Все так делают.

— К сожалению.

Мазин вспомнил кое-что из своего общения с Эдиком.

— А больше он ничего не получал?

— Нет, не знаю.

— Значит, Лешка врет? Зачем же ему тогда Эдик?

Она опять заморгала:

— Ну, не знаю, не знаю… Может, они его в шайку втягивали. Но он хороший, хороший.

«Врет она или говорит правду, но Эдика любит, хотя, может быть, он того и не стоит. Впрочем, что значит, не стоит? Разве это делается по выбору? Да еще в таком возрасте. И так ли уж плох Эдик? Оказалась же эта девчонка умнее и искреннее, чем решил Вадим. Может быть, и я вижу Эдика в слишком темных красках? «Все так делают». Не так-то просто быть лучше тех, кто тебя окружает».

— Вы где живете, Алла?

— В общежитии.

— Вам нравится ваша работа?

— Что в ней хорошего? Бумажки выписывать?

— Мечтаете об институте?

— Трудно это.

— В жизни все нелегко.

— Почувствовала уже.

— Ну ничего, ничего. Все образуется. По-вашему, Эдик скрылся от своих друзей?

— Да, ему хотелось отсюда уехать.

— А вы знали, что в квартире, где он жил, был убит человек? Может быть, это тоже повлияло на его отъезд?

Кусок пирожного так и лежал на блюдце. Аллочка, кажется, забыла о нем. Особенно сейчас. Она даже выпустила из рук ложку, которой помешивала кофе.

— Да что вы? Вы думаете… Эдик?

— Нет, не думаю. Просто у меня есть к вам небольшая просьба. Собственно, для этого я и встретился с вами. Может быть, Эдик напишет вам Устроится и напишет. Как вы полагаете?

Она ответила чуть быстрее, чем было нужно:

— Конечно, напишет. Обязательно напишет.

Мазин отметил эту уверенность:

— Так вот, если будете отвечать ему, передайте от меня привет. Мы с ним встречались. И потом профессии у нас похожие.

Она глянула удивленно.

— В самом деле. Он чинит приемники, и я тоже чиню… кое-что. Вот вы и напишите, что поломки исправлять нужно вовремя, пока они небольшие. И еще, что он мог бы мне очень помочь, если бы захотел. Вот так. Поняли?

— Да, поняла. Я напишу.

— Прекрасно. А я зайду к вам как-нибудь, спрошу насчет ответа.

— Хорошо. Мне можно идти?

— Если не хотите больше пирожных.

Она встала, взяла свою сумочку, но не ушла:

— Игорь Николаевич…

— Он самый. Вы, я вижу, мое удостоверение наизусть выучили.

— У меня тоже просьба одна.

— Долг платежом красен.

— А те… Лешка и другие… Они не узнают, что я вам говорила? Я же и не знаю ничего.

— Нет, они не узнают. Но вы знаете больше, чем рассказали!

— Что вы?!

Мазин поднял руку:

— Не спешите. Вы знаете больше. Просто вы еще не готовы об этом сказать. Так бывает. Я подожду немножко. Немного, — подчеркнул он. — Долго нельзя. А вы подумайте пока. Ладно?

— Ладно. — И Алла бросилась к дверям.

Мазин проводил ее взглядом, потом глянул на стойку.

«Кажется, я заслужил сегодня стаканчик мадеры».

И отодвинул чашку с остывшим кофе.

Пока официантка брала вино в буфете, он успел сделать несколько пометок в записной книжке. Затрепанная по карманам книжка эта частенько заменяла ему тот обязательный «План расследования», который, впрочем, он тоже аккуратно заполнял от графы «Версии, подлежащие проверке» до «Примечаний». Беда была в том, что последней графы Мазину всегда не хватало. Мало места было отведено для примечаний. А они как-то незаметно становились самым главным.

Но это дело об убийстве Укладникова, пожалуй, побило рекорды по числу примечаний. Появлялись они одно за другим, и некоторые перекочевали уже в «Версии», но тут дело стопорилось: версии оставались только версиями. Одни сложнее, другие попроще. Мазин знал, к сожалению, что человека могут убить даже из-за комнаты. Недаром он спросил в свое время у Семенистого, прописан ли тот постоянно в квартире Кравчука.

Версии возникали разные, но, несмотря на внешнюю убедительность и эффектность, не убеждали. Вмешивалось чутье, основанное на многолетнем опыте. Все вроде прояснялось, перед тобой все как на ладони — иди, действуй, а Мазин барабанил пальцами по столу и вместо действий записывал еще что-то в свою книжку.

Сначала Стояновский со своим топориком — хоть сейчас в криминалистический музей, потом бегство Эдика, телеграмма, тайник, Аллочка. Фактов хоть отбавляй, но не мог Мазин найти среди них тот единственный, который нужно поставить во главу угла и добавлять к нему, прикладывать остальные, как детские кубики, чтобы получилась простая, понятная картинка.

Он даже смешивал нарочно эти кубики. И немало удивился бы Козельский, узнай он, что на свидание с Аллочкой его начальник шел не затем, чтобы окончательно уличить Семенистого, а совсем наоборот, чтобы узнать нечто другое, позволяющее глянуть на них обоих — и Аллочку и Эдика — с иной стороны, заглянуть, если можно так сказать, через них и через Стояновского, подальше, поглубже — туда, где прятался подлинный ключ к разгадке.

Все они имели какое-то отношение к этому ключу, и отношение это нужно было определить, выяснить, чтобы добраться до главного, более сложного, чем довольно вульгарное убийство старого истопника.

Но пока он был доволен. Кое-что из его предположений подтверждалось. И, выпив мадеру, Мазин подумал шутливо: «Прекрасный день — пью вино и ухаживаю за девушками. А жена считает, что у меня тяжелая работа».

Валерий Брусков ощущал собственную значимость. Конечно, человеку постороннему могло показаться, что все последние происшедшие с ним, Брусковым, события случайны, однако сам он думал иначе. «Предположим, в один вагон с вором я мог попасть и случайно, но заметить его, задержать? Нет уж, такое не каждый сумеет». О капитане из Минска, перемахнувшем через состав, когда сам он стоял с подбитой ногой и хотел заплакать, Валерий почему-то не вспоминал. Зато о Козельском помнил все время и даже обижался на Вадима за его скоропалительный, без предупреждения, отъезд. Ведь Брусков уже считал себя приобщенным к важной тайне. И от этого казался самому себе немножко другим человеком. Не тем застенчивым и малоопытным, каким он был на самом деле, а бывалым и уверенным Даже самоуверенным. Но при всем том Брусков и не предполагал, что главная его удача еще впереди.

Пока же он занимался подпольщиками. Редактор сразу оценил находку и сказал Валерию:

— Действуй, старик! Места не пожалеем, если получится.

Действовать было не так уж трудно. Скромная, тихая Майка оказалась на свой лад следопытом. Ее, слабенькую и робковатую, привлекали бесстрашные люди. Самой большой Майкиной любовью была, конечно, Роза Ковальчук — личность в ее глазах почти легендарная.