Павел Шестаков - Через лабиринт. Два дня в Дагезане

— Что это значит?

Старик подумал, стоит ли пояснять.

— Долг не имеет отношения к смерти Михаила. Просто, когда он был неизвестен и мог навсегда остаться неизвестным, в то давно прошедшее время, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом.

— Авторитетным лицам?

Кушнарев усмехнулся.

— Нет, самому Мише.

— Не много, — заметил Борис.

— Ошибаетесь…

— Не будем спорить. Вы поддержали его морально, и Калугин на долгие годы сохранил чувство благодарности?

— Именно. Хотя, возможно, не только благодарности.

— Выходит, человек любил вас, поддерживал, — настаивал Сосновский, — и вот он зверски убит. Сначала выстрелом в сердце, потом еще раз, ножом, потому что убийца счел свое дело не доведенным до конца. Неужели ж этого недостаточно, чтобы вызвать справедливый гнев?

Архитектор нервно заморгал.

— Как понять ваши слова? Вы обманули нас вечером? Когда сказали, что Миша жив?

— Я хотел посмотреть, как поведет себя преступник. Старик выпрямился.

— Мне отвратительны такие люди, как вы! Сосновский не нашелся, что ответить.

— За что такая немилость? — спросил Мазин серьезно.

— Нельзя ставить опыты на людях, живых или мертвых. Вы, как я понял, подозреваете кого-то из нас? Лично я всегда на месте.

И Кушнарев, круто повернувшись, выбежал из комнаты.

— Ненормальный старик, — буркнул Борис смущенно.

— Ты напрасно прервал Кушнарева, когда он сказал, что Калугин испытывал не только чувство благодарности. Ну чадно. Пошли к Валерию.

— Странно, что он сам не появляется. Слишком крепкий сон для такой ночи. Впрочем, кто-то идет. Люпус ин фабулис — легок на помине.

Сосновский ошибся. Протирая глаза, в гостиную вошел Олег. Он увидел людей за столом и надел очки. Заспанное лицо обрело свойственную ему деловитость.

— Доброе утро. Дежурили у больного? У врача отпуска не бывает? А я собираюсь на Красную речку, посмотреть самолет. Но дождь…

— Сходите в другой раз.

— Мне нужно.

— Нужно? — переспросил Мазин.

— Да. Я журналист — работаю в аэрофлотской многотиражке.

— О… Почти летчик, — заметил Сосновский.

Олег не среагировал на насмешку. Он был гораздо разговорчивее, чем вчера, и чувствовалась в его словах какая-то цель, задача.

— Иногда в форме принимают за летчика. Однажды сидел я в Батуми, в ресторане…

«Породистый парень, — думал Мазин, слушая Олега. — Ему должна идти форма: синий китель, фуражка… Но где я слышал его голос? Неужели? Сам подсказывает? Батуми, ресторан. Парень в ладном кителе и седой пожилой грузин». А он, Мазин, пьет цинандали и с удовольствием закусывает вкусной, острой зеленью. Зелень лежит на тарелке длинными пучками, и он берет ароматные стебли пальцами и откусывает маленькими кусочками, заедая кислое, холодное, веселящее вино. А рядом говорят громко, потому что выпили, слова доносятся резко, мешают спокойно сидеть и пить спокойно мешают. Громкие, отрывистые слова раздражают, не задерживаясь в мозгу. Не думал он тогда, что слова эти придется вспоминать.

«В прошлом году? Коньяк пили?»

«Армянский. Пьешь — и все становится ясно».

Но говорил он сумбурно. Говорил о самолете. Сбитом самолете!..

— Вы надеетесь, что это тот самый самолет?

— Какой самолет?.. — удивился Олег не очень убедительно.

Мазин не собирался выдавать себя за Вольфа Мессинга.

— О котором шла речь в ресторане. Я сидел за соседним столиком.

— Ну и совпадение! Вы все слышали?

— Бывает и похлестче, — ушел от вопроса Мазин, потому что запомнил из разговора немногое. — Кажется, вы затеяли поиск вроде Сани Григорьева из «Двух капитанов»?

Он повторял тогда: «Понимаете, я уверен, уверен!» А грузин поддерживал: «Правильно, дорогой, правильно». Больше Мазин ничего не помнил. Да и стоило ли вспоминать? Зачем ему этот самолет в горах?

— Пойду умоюсь, — сказал Олег, не распространяясь о Сане Григорьеве. Он повернулся и заметил нож, лежавший на краю стола. Рукоятка выглядывала из-под платка.

— Откуда здесь мой нож?

— Ваш?

— А то чей же? Мне подарил его парень из венгерской делегации.

— Этим ножом пытались убить Калугина.

— Почему ножом? Говорили же про ружье. Про несчастный случай.

— Из ружья Калугин был застрелен. А ножом его пытались убить вторично. Тот, кто думал, что Михаил Михайлович не умер. Вам придется объяснить, как попал нож в руки убийцы.

— Что за компот! Калугина убили? И меня запутываете? Я вам ничего не обязан объяснять. Вы здесь такой же посторонний, как и я.

— Не горячитесь, Олег! — прервал Мазин. — Я полагаю, в ваших собственных интересах объяснить, кто мог воспользоваться ножом?

Олег кусал губы.

— Вы не разыгрываете меня? Неужели убит? Нож я никому не давал.

— Ножом открывал бутылки Валерий, — напомнил Мазин.

— Это ерунда. Открыл и отдал.

— Хорошо помните?

— Разумеется. Я положил нож в карман.

— А дальше?

— Не помню. Увидел его у вас на столе.

— Постарайтесь вспомнить до приезда милиции.

— Компот, — повторил Олег.

Мазин встал со скамеечки и задул свечу. Комнату наполнил неохотный свет дождливого утра.

— Пойду погляжу погоду, — сказал он Борису.

Мазин отворил дверь и удивился неожиданной картине. Гор не было. То есть они никуда не делись, конечно, но тучи, плотно укутавшие ущелье, оставляли для просмотра не больше двух сотен метров, и в этом ограниченном непроницаемым туманом пространстве часть Дагезана, видимая с порога калугинского дома, казалась не заоблачным экзотическим поселком, а простенькой подмосковной деревушкой с соснами на косогоре, серыми избами и меланхоличным мычаньем проснувшегося теленка. Игорь Николаевич уловил в сыром воздухе сладковатый запах парного молока.

Телячий голос доносился справа, а впереди тропка вела к домику Демьяныча, старому, покосившемуся, купленному пасечником у давно покинувших поселок хозяев. Мазин пошел по тропинке, наступая на прошлогоднее сено, разбросанное в особенно вытоптанных местах. Мокрая трава чавкала под ногами. Клочья тумана плавали так низко, что хотелось раздвигать их руками, как занавески.

Демьяныч стоял у забора в соломенной не по погоде шляпе. Спросил заинтересованно, но без излишнего любопытства:

— Как ночь прошла, Игорь Николаевич?

— Скажу, все скажу, — пообещал Мазин, понимая, что старику не терпится узнать, что же произошло на даче. — Устал я…

— Зайдите, Игорь Николаевич. Живу я, правда, запущенно. Так сказать, жилище человека одинокого.

В тесноватой избе пасечника в самом деле не чувствовалось заботы об уюте. Даже большая печь не была побелена и выделялась густыми коричневыми пятнами глины, как загрунтованная малолитражка, покалеченная в дорожной катастрофе.