Павел Шестаков - Через лабиринт. Два дня в Дагезане

— Завидую. Да не обо мне речь. О Марине. Она-то продукт эпохи. Оранжерейный. С постоянной температурой, влажностью, удобрениями… Что она про себя знает? Откуда ей знать? Благополучие одолело. Не одну ее. Вообще молодых.

— Молодых? Всех? Сомневаюсь.

— Про стройки скажете? Таймыр, Мангышлак, Каракум? Так ведь пустынь на всех не хватит! И там стометровочки проложат, заасфальтируют, каблучками драить начнут. Опять теплица. Кафе «Молодежное», кинотеатр «Юность», эстрадный оркестр «Романтики»! Все под стеклом, неоновым ровным светом мигает. Вывеска, а не знамя над полками, по планете проносящимися. Попробуй в этом времяпрепровождении разберись в себе!

— Многие разбираются, и неплохо. Напрасно ты обобщаешь.

— Да я не про многих. Я про нее. Думаете, Марина за отца из расчета пошла? Любила она его по-своему, хотя не осознала себя, вот что. Час ее не подошел. А внутренне она человек. И меня поняла, наверняка поняла, что за поведением моим ненормальным, скоморошьим настоящее есть, поняла и то, что нельзя, и меня понять заставила. Как Татьяна, если хотите, если смеяться не будете.

— Не буду.

— Это хорошо. Вы хорошо говорили. Но не упростили мы ничего. Это неважно, что сейчас с девчонкой переспать легко… Смотря с какой опять-таки… Люди людьми остаются, и настоящих полно, хоть и циниками представляемся. А каждый надеется сквозь мишуру свет увидеть, не неоновый, настоящий. Да вы поглядите! Здорово-то как!

Мазин посмотрел туда, куда протянул руку Валерий, и увидел между деревьями взметнувшуюся над ущельем арку. Празднично яркие цвета солнечного спектра, неразъединимо переходя один в другой, перекинулись от хребта к хребту над речкой, лесом, снеговыми пиками, высоко и низко, так что вершина радуги трепетала там, где тянулись самолетные трассы, а основания упирались в видимые простым глазом расщелины.

— Хорошая примета, — сказал Мазин.

— Да вы смотрите, смотрите…

И Валерий улыбнулся Мазину, забыв на минуту тревоги, опасения, невеселые раздумья.

«После такой улыбки мне придется поверить всему, что он наговорил», — подумал Игорь Николаевич, дожидаясь, пока художник вернется на грешную землю. И он вернулся.

— Что вам еще хотелось узнать?

И тут Мазин задал вопрос, который возник внезапно не только для Валерия, но и для него самого.

— У тебя есть паспорт?

— Паспорт?

— Ну, пусть не паспорт, любой документ, подтверждающий личность.

— Мою? Вы что?..

Валерий, как под гипнозом, вытащил затрепанную книжечку.

— Это удостоверение. Правда, карточка отвалилась.

— Фотография мне не нужна. Спасибо. Мазин вернул удостоверение и рассмеялся.

— Я ж говорил, что радуга — хорошая примета. А теперь скажи, наконец, за что ты ударил пасечника?

Валерий, сбитый с толку «проверкой документов», не противился.

— Представьте мое состояние. Отец. Марина. Паташон. Все перепуталось. А тут является этот духобор с сивухой.

— Водку принес Демьяныч?

— Со стаканчиками.

— Зачем он пришел? С выпивкой. Он же непьющий.

— Не понимаю. Что-то потребовалось. Предложил выпить. Я отказался. Выпил уже немало и больше пить не хотел Пил я, чтобы заглушить себя, но напиваться, превращаться в скота не собирался. Но главное — не понравился он мне, вел себя нагло.

— Нагло? — удивился Мазин, не представляя деликатного пасечника в подобном состоянии.

— Не хамил, разумеется, открыто, но внутренне как-то нахальничал. Развалился, наследил ботинками.

— Какими ботинками?

— Отвратительными, грязными ботинками.

— Тебе не померещились они спьяну? — Мазин поднялся, отмахиваясь от комаров. — На мертвом Демьяныче были сапоги, резиновые сапоги, которые привез ему Борис Михайлович.

— Не мог же я так упиться! У меня память на детали.

— Оставим пока… Итак, старик раздражал тебя?

— Действовал на нервы. Вытащил бутылку, не сомневаясь, что я стану пить. Дальше — больше. Слушаю — и ушам не верю. Заговорил о Марине.

Валерий замолчал.

— Что именно?

— Что-то гнусное, хотя и елейно. Я ударил. Он лязгнул зубами — и… и все!

— Все так все. От удара по лицу он умереть не мог. Как дальше жить будем, Валерий?

— В пустыню удалюсь. Подобно древним отшельникам. Если в тюрьму не посадите.

— Боишься?

— Боюсь. Когда признаться решил, не боялся. А теперь неохота.

— Завтра и в пустыню не захочется?

— С пустыней безвыходно. Вы не в курсе, как там налажено снабжение акридами? На стройках союзного значения?

— Только для передовиков производства, — улыбнулся Мазин.

— Порядок. Рисовать их буду, поделятся А что такое акриды?

— Не знаю. Я еще многого не знаю, Валерий. Поэтому ты веди себя сдержанно. И в отношении Кушнарева тоже.

— Сами разберетесь? Отца-то уберегите. Сможете?

— Надеюсь. Ну, друг, досматривай радугу, а меня, я вижу, один молодой человек спешит о чем-то проинформировать.

И Мазин двинулся, обходя встречные деревья, туда, где, нетерпеливо перебирая ногами, стоял Коля Филипенко.

— Нашел отца?

— Нашел. Верит он вам, Игорь Николаевич.

— А ты веришь?

— Ага…

— Тогда ответь мне честно, очень честно, Николай. Что нашел отец возле разбитого самолета? Вы же там вместе были?

— Да ничего мы там, Игорь Николаевич, не нашли. И дядя Миша меня расспрашивал. Про ящик какой-то. Я ему сказал: кроме портсигара, ничего мы не нашли. Честное пионерское!

— Этого портсигара?

— Ага… Его папка дяде Мише отдал. Еще как пришли.

— У отца Калугин тоже спрашивал?

— Не… У меня. И предупредил: «О нашем разговоре, Николай, отцу не говори! Ему обидно будет».

Над ущельем блекла, размываясь синевой, радуга.

Вертолет не поднимался над скалами. Он избегал их, повторяя изгибы Красной речки, взбираясь навстречу ей выше и выше, подскакивал там, где она обрушивалась водопадами, хитрил, изворачивался вместе с нею, одолевая дикое, заросшее и заваленное скончавшими век деревьями ущелье. Вот путь преградил еще один лесистый откос. Но это уже не были островерхие, вонзающиеся в небо ели. Кто-то тяжелой рукой провел по верхушкам и пригнул ветки к земле. Красноватые кряжистые стволы пограничными столбами вытянулись по краю плато, отделяя лес от высокогорья, от зеленых и разноцветных альпийских лугов, искромсанных в низинах белыми языками снежников. Лететь стало вольнее, панорама расширилась, речка перестала быть стержнем, на который нанизывался стиснутый склонами пейзаж; она потерялась, го растекаясь по кочковатому болотцу, то исчезая под сырым, тяжелым снежным настом. Везде искрилась, сверкала на солнце влага, и Мазин жалел, что нельзя распахнуть запылившийся иллюминатор, как выставляют весной надоевшие, ненужные двойные рамы.