Станислав Родионов - Прозрачная женщина (сборник)

– Одежда, рост, внешность, возраст...

– Годков тридцать. Шуба тяжелая, не разглядела, из какого зверя. А вот шапка из белого песца с сереньким подзорчиком.

– Анищин говорил про нее?

– Я и не спрашивала.

Передо мной лежала справка жилищной конторы, из которой явствовало, что Анищин въехал в квартиру один пятнадцать лет назад. Следовало поискать в той жилконторе, при которой была его предыдущая квартира. Главное, из справки я узнал, что работал он мастером в объединении «Прибор».

Дарья Никифоровна ждала других вопросов, но у меня их не было. Кроме желания сказать ей, что коли взялся за дело, то будь в нем профессионалом: уж если сидишь у парадного день-деньской, то изволь знать про всех и про вся.

Я пододвинул ей протокол – прочесть и подписать. Она под столом шевельнула ногой сумку с рыбой, шмыгнула остреньким носом и спросила с хитрецой:

– А чего же приметы дьявола не спрашиваешь?

– Они всем известны, – бормотнул я, показывая, где надо расписаться.

– Какие же такие? – еще хитрее спросила Дарья Никифоровна.

– Рожки, копытца да хвостик.

– А он их спрятал.

– В каком смысле «спрятал»?

– Копытца в сапоги русские, стоптанные. Хвостик под пальтуху утильную. Рожки под кепчонку грязно-черную. Но рожа красная, а главное, нос приметный. Как семенной желтый огурец.

– Вы говорите про реального человека?

– Пьяница нешто человек? Его душа запродана.

– Чья душа, Дарья Никифоровна, кому запродана, за сколько?

– А как же? Ходил Христос с апостолами по земле да и зашел к черту. Тот, знамо дело, угостил водкой. Апостолы выпили по две чарки, понравилось. А Павел спросил себе третью. Черт ему налил, но стал просить платы. Денег не было, вот Павел и отдал свою шапку. Только Христос велел шапку вернуть и черту пообещал другую плату; мол, отныне душа умершего пьяницы принадлежит тебе, дьяволу.

– Отменная история для антиалкогольной пропаганды, Дарья Никифоровна. Но вы вроде бы описали человека земного.

– А то? У пивного ларька днями трется. И к покойнику захаживал.

Одолевать просьбами уголовный розыск по такому делу, как самоубийство, было стыдновато. Все-таки я позвонил Леденцову якобы ради консультации. Он снял трубку, но долго еще с кем-то доругивался.

– Боря, стоптанные русские сапоги, дрянное пальто, грязная кепка, лицо красное, а нос как огромный желтый огурец. Трется у пивных ларьков нашего района. А?

– Сегодня найдем, Сергей Георгиевич.

– То есть как «сегодня»? – опешил я от подобной сверхоперативности.

– Это тунеядец Матвей Устькакин.

– Романтическая фамилия, – сказал я вместо благодарности.

Вот чего не понимаю и никогда не пойму... Я жил, а в это время светило солнце, росла трава, наливались девушки и выходили газеты. Теперь пришло время помирать. Но почему? Разве что-нибудь изменилось? По-прежнему светит солнце, растет трава, наливаются девушки и выходят газеты.

Говорят про ошибки молодости. Чего только к этим ошибкам не лепят... И глупость, и неопытность, и самонадеянность, и легкомыслие. А у молодости есть одна главнейшая ошибка и самая такая, что всем присущая. Ошибка молодости – это отсутствие чувства времени. Молодым кажется, что время стоит и поэтому жить они будут вечно.

Знавал я жадного до жизни человека. Всего он добивался. И то: крепок был и статен, настырен и не глуп. Институт кончил заочно и вышел в крупные замы. В молодости красавица ему приглянулась: всех оттер, а женился. Квартиру выбил себе пятикомнатную. Дачку соорудил на загляденье. То за рубеж едет, то отдыхать на теплые моря. И деткам своим внушил, что все в собственных руках. Перевалило ему за пятьдесят. И будто подменили человека, никто его не узнает. Руки опустились, во взгляде некая растерянность... В чем же дело? Пятьдесят пять стукнуло. Все в руках человека, да не все. Всем он вертел, а тут столкнулся с таким, которое ему не поддается. Жизнь, в сущности, прошла, и ничего не сделать – некому писать заявление, некому звонить и негде хлопотать.

В молодости мне всегда хотелось спать, да было негде. Теперь есть где, да что-то не спится. В молодости постоянно хотелось есть, да было нечего. Теперь и хлеба полно, и минтая с курами, а не хочется. Но чему я буду радоваться до последних дней своих, так это тому, что мои ноги сухие и в тепле.

В свое время на «Приборе» работал со мной Васька Кулешов, механик. И вот узнал, что Васька месяц, как помер. Здоровяк под два метра, на гитаре цыганочку бренчал, жен у него водилось множество, пивко вместе пили... Не поверил я, что здоровяка Кулешова, по прозвищу Васька-кран, смертушка одолела. И человек хороший, и здоровье дубовое. Не поверил... Но вот услышал по радио, что объединению «Прибор» требуется механик. Выходит, все-таки помер Васька Кулешов.

Смерть, гроб, кладбище... Не их боюсь, а больницы.

Память слабеет. Когда-то я почитывал научно-популярные журналы. И вот сегодня не мог вспомнить слово «изотоп». Знаю, что в нем есть частица «оп» или «от». Каких только слов не перебрал... И бегемот, и кашалот, и гепатит, и обормот.

Сижу на кухоньке, как в глубокоземной пещере. И сумрак тут, и тишина, и даже сырость. Думаю, хорошо бы зашел кто. Да ведь некому. Тогда бы хоть позвонили по телефону. Тоже некому. К примеру, ошиблись бы номером. А вот если бы погас свет, то можно вызвать электрика и с ним поговорить. Наверху могли разлить море, потекло бы, я пошел бы к ним, назвался, мол, Анищин Иван Никандрович, претензий не имеет, спасибо за беседу... Вот так я коротал денек. В конце концов подумал: господи, хоть бы обворовал кто. Тогда и позвонили, как по волшебному слову. Я открыл дверь – Цыганка пожилая, вся в шалях да в юбках. Предлагает погадать. Посмеялся, конечно: уж все сбылось. Но в кухню цыганку впустил, где состоялась наша беседа, которую я привожу, как таковую: «Гадать не хочешь, так дай хоть хлебца». – «Неужели пустой хлеб будешь есть?» – «Голубок, а ты колбаски мне отрежь». – «Пожалуйста, не жалко. Но как же всухомятку?» – «Голубок, ты дай мне пачечку чая, я дома заварю». – «А сахар-то дома есть?» – «Дашь с килограммчик, так и будет». – «Бери, теперь вроде бы все есть». – «Голубок, у меня чайника нет...»

А остатки моей пенсии в сумме сорока рублей она взяла уже сама, видимо, когда я заворачивал в газету чайник. Но полчаса было хорошо, людно, весело.

Как бы в молодости ни было плохо, я всегда знал, что скоро будет хорошо. Как бы мне теперь ни было плохо, я знаю, что будет еще хуже.

Позвонил я однокашнику по техникуму, тоже старичку ветхозаветному: «Приходи завтра в гости». – «Господь с тобой, я же диабетик». – «Ну и что?» – «Какой из меня гость: ни выпить, ни закусить».

Сегодня вышел в сквер и поднял камень, кусок гранита с таким свежим изломом, что жилки видны. Держу его в руке. Ему, наверное, миллиард лет, а мне семьдесят. Он еще пролежит миллиард, а я от силы проживу лет пять. Так кто кого из нас держит в руках?