Андрей Федоров - Зомби

Нет. Этот человек не был знаком. Никогда его Роальд Васильевич не встречал, ни в снах, ни на лестницах, даже если вспомнить, что несколько лет назад не только эти, неловко, не как у живого брошенные руки (по которым, их оживляя, пробежала бледная тень от руки Магницкого), но и ноги были при нем.

Роальд подумал тут, что забыл или не знает, куда эти хирурги девают ноги и руки, отрезанные у пациентов. Хоронят?

Борис все перебирал пузырьки на столе, подносил к глазам, читал, морщась, этикетки, колкие огоньки пузырьков суетились на фоне бархатных сумерек прихожей, содержавших намеком радужный краешек зеркала, глаз, нос и мощное плечо носатой соседки.

— Смотри, — сказал Борис, — радиолюбитель.

Он зачерпнул из ящика стола и показал Роальду целую горсть розовых жучков с блестящими ножками вперемешку с уменьшенными копиями уэллсовских марсиан — черными кнопками на трех ножках.

— Сопротивления, триоды?

— Деятельный, я говорю, покойник.

Да, конечно. Все нити были где-то здесь. В морге ли, Земнухов ли погодя, но кто-то мог дать повод, и тогда все эти ящики и шкатулки, все неведомые пока закрома сорок второй квартиры Роальду предстоит изучать детально и нудно, замечая, как притупляется день ото дня естественная брезгливость и интимные детали чужой жизни становятся обыденно близкими, а исчезнувший с лица земли землянин — почти братом. Есть ли родственники? Соловьев еще не звонил из местного домоуправления, еще, наверное, не поспел и в паспортный стол.

— «Жрец»? — кивнул Борис. — Думаешь он?

Лицо на подушке окончательно посинело.

— У него образование было, — сообщила из прихожей носатая.

— Пенсия сто десять, — дополнила седовласая, — еще он штепселя собирал на дому. От фабрики. Вроде тыщ на тридцать в месяц выходило. — Она без интереса пробежала взглядом по корешкам книг. — Да у Таньки восемьдесят тыщ рублей. Так и жили как голубки. Танька его далеко иной раз таскала в коляске. Увозила вон за стадион. Она его по улицам возила. В том году за город один раз. Он-то ничего потом не говорил, а она… Два голубка. Конечно, ее чего слушать. Срамота одна. Начнет бабам во дворе делиться, как он ее… ну, он же мужик. Само собой.

— Какой мужик?! — вопросила носатая. — Что ты мелешь! Таньку-то слушать — уши вянут!

— Ну, я все закончил, — решил Магницкий, — может, им еще раз позвонить? Что-то не едет труповозка-то, девушки! Сейчас вы мне вот здесь распишитесь…

В этом только столе шесть ящиков, в тахте, когда хозяина увезут, конечно, тоже надо шарить. За книгами на полках, в самих книгах. В книгах встречаются не только купюры и фантики, там попадаются записки, письма, телефонные номера, имена прежних владельцев, иногда хранящих в памяти любопытную информацию. Щитовой паркет, так называемый «польский», — идеальное место для неглубоких тайников, внутри «коробчатых» современных дверей помещаются иногда чрезвычайно солидные предметы, в патронах пыльных пятидесятисвечовых лампочек оказываются вмонтированными кольца с бриллиантами, радиоприемники же — вообще признанные хранилища лохматых от паутины, потемневших сокровищ. Было дело — внутри старой радиолампы клад нашли. Есть еще ножки стульев (в сиденья после Ильфа с Петровым не прячут), есть кухня с запасами муки и крупы (и, дай Бог, сито для просеивания тоже есть!), с внешне совершенно девственными консервными банками. Да, есть обширное и сырое, вонючее и темное пространство — шкаф с водопроводными шиками — за унитазом. А под ванной? Да господи! Всякому известно, как ремонт или переезд — вещей вываливается столько!.. Главное, искать и найти нужно «нить», да еще нить только предполагаемую, с виду неизвестно какую…

— «Жрец», — показал подбородком Борис, — обрати внимание, книголюб!

Роальд Васильевич обернулся.

То, на что указал подбородком Борис, оказалось за спиной Роальда, и он вспомнил, что машинально отметил про себя нечто знакомое в комнате покойного, настолько знакомое, что оно тут же и потеряло вес и интереса не вызвало, словно ему обязательно только тут и полагалось быть.

На стене между полками и шторой, свернувшейся сейчас оранжевой гармошкой, низко (для безногого) висела репродукция. Большая — пожалуй, сантиметров сорок на шестьдесят.

Верно! Почти такая же, поменьше, висела у Роальда Васильевича в спальне, вызывая, кажется, сдержанное недовольство супруги Люси.

Это была известная знатокам, но редко воспроизводимая деталь древнеегипетской фрески «Исида и Тот у гроба Осириса». Та, где Осирис почти весь всплыл из гробницы, Исида в чем-то вроде сапог, а Тот явно ковыряет у себя в носу, унылый, отрешенный, вызывая своим видом ассоциации с концовкой Козьмы Пруткова: «Стоит огородник угрюмо и пальцем копает в носу».

Роальд Васильевич, действительно, узкий специалист-любитель-египтолог, точнее, любитель древнеегипетского «похоронного» искусства, любил эту сценку, казавшуюся ему, в отличие от очень серьезных, статичных, приторно торжественных прочих пред- и загробных сцен, очень осторожной, лукавой, тонкой попыткой внести элемент юмора, естественно древнеегипетского, в заупокойный бред. Пусть юмора слегка «черноватого».

Честное слово, Осирис улыбался, скосив глаза к переносице, может быть, не столько оттого, что подпрыгнул, как живой (пружинный, что ли, матрац ему подложили?), но — от созерцания шикарного костюма ухмыляющейся Исиды, вырядившейся по случаю его кончины в чулки с подвязками, натянувшую сапожки (на три тысячи лет опередив моду) и устроившую на головке «сэссон» последней четверти двадцатого века. Бог Тот, одномерный ханурик, уныл, но зато принес нечто, почти скрытое его тощей ляжкой, та же деталь, что выглядывает из-за ляжки повыше колена, и еще — нечто вроде узкой перевязи или ремешка, решила дело года четыре назад, когда пятилетняя дочка капитана Роальда, долго наблюдавшая в окно современные похороны с оркестром и фотографом, сказала, присмотревшись к репродукции:

— Па! А царя-фараона этот дядька тоже фотографировать пришел!

Роальд тогда вот и понял, что именно ему напоминает деталь, выглядывающая из-за ляжки хмурого Тота, — объектив фотокамеры.

Прочитав все, что сумел достать написанного на русском языке о сценке с участием Тота-фотографа, Роальд обнаружил, что ни сапог, ни чулок, ни фотокамер, ни загадочных усмешек никто из профессионалов-египтологов не заметил. Парение Осириса кто-то неуверенно объяснил попытками преждевременно вознестись, хотя, как надо бы считать, мумии-то возноситься вообще не полагалось, и вообще дело происходило уже в тех местах, куда возносятся, или в их предместьях — усилия Осириса оказывались лишними. Происходил у описывавших, как решил Роальд, процесс осмысления, противоположный данекеновскому, — никто не пожелал отведать парадокса.