Виктор Галданов - Лахудра

– А им? Им по-твоему не нужна? – сердито закричал он.

– Да какие мне дело до них, до шлюшек твоих подзаборных? – изумилась она. – Мне о нашей Светочке надо думать. Ведь она же у нас растет, и все-все понимает. Кстати, Ленку ты мою помнишь со мной на семинар ходила, длинная такая?

– Помню, – недовольно ответил он.

– Так вот, ей девка ее четырнадцатилетка недавно так и заявила, не купишь варёнки – пойду на панель. С Ленкой – истерика. «Ты подумай, кричит, это она-то, которая над Сонечкой Мармеладовой всю ночь проплакала, над кроватью портрет Савельевой в роли Наташи Ростовой повесила, любимой героиней онегинскую Татьяну называла, если она мне так заявляет, то что делают другие девчонки, попроще?»

– Можешь Ленке передать, чтоб не беспокоилась, – устало сказал Владик. – Не попадет ее дочка на «дачу». К нам такие не попадают.

И вспомнил других родителей. Которые приходили на «дачу» пряча лица в воротники, стыдясь самих себя и детей своих грешных. Их можно было узнать еще в автобусе по однообразно придавленному выражении на лицах. Лишь ненадолго теплели они, когда девочки, узнав их из-за сетки, стремглав летели к ним, сбавляя шаг уже у дежурки и чинно проходя под взглядами охраны. И рядом со своими мамами сидели они без излишних эмоций, думая о чем-то своем, будто и не к ним пришли. А матери (как правило, являлись только они) торопливо рассказывали о текущих домашних новостях, пытались разговорить своих беспутных чад в надежде, что добьются от них раскаяния. И раскаяния эти звучали, но не было в них ни искренности ни подлинного осознания собственного падения.

Эти встречи с родителями, порой напускавшими на себя равнодушно-высокомерный вид, но чаще всего бывавшими растерянными, раздавленными, угнетенными постоянной горечью существования, доходящей порой до отчаяния – и были для Владика тяжелее всего.

– Вы понимаете, я же работаю… – робко лепетала грузная женщина с рыхлым, заплаканным лицом. – А она дома одна… А тут соседка… Она ее и познакомила с этим…

Это была мама Бигсы, той самой миловидной красавицы в модных дымчатых очках, на вид скромной и застенчивой, которая давеча устроила драку за завтраком, а потом грубо и нагло дерзила воспитательнице. Она («дача» такого не помнила) была отличницей и училась в английской спецшколе. Видно что-то надломилось в ее душе, если за короткий срок она произвела столь стремительный вираж – с элитной школьной скамьи до самого общественного дна, до которого не опускались даже герои изучаемой в школе горьковской драмы. Неужели правы были девочки, говорившие, что она сделала это кому-то назло? Кому, кроме себя?

– А теперь они приходят всей компанией, стекла бьют. Я уже три раза милицию вызывала, – рыдает мама. – А те не приходят, надоели вы нам уже, говорят. А эти обещаются – вернется она, говорят, на кусочки ножами изрежем. А на работе-то что делается. Господи, стыд-то какой, позор, по всей фабрике сплетня пошла. Девчонки со мной за один стол не садятся, за спиной шушукаются. Знаете, иной раз так и хочется, петлю на шею и…А думаю, маленького куда, ларкиного братика? Один он у меня остался, если Ларочку они… Неужто мне теперь увольняться надо и в другой город переезжать? Да и куда переедешь из нашей халупы? Ой, Ларка-ларочка, любимая моя, бесценная девочка, что же ты с нами и с собой сделала…

Драки в диспансере были явлением нередким, однако каждому случаю по настоянию заведующей придавался оттенок чрезвычайности. Виновниц выводили на плац перед строем и прилюдно стыдили, оставляли стоять и маяться под жарко палящим солнцем или заставляли маршировать на глазах у смешливых подруг. Многих оставляли без обеда, могли запереть в ДИЗО – дисциплинарный изолятор, представляющий собой крохотную бетонную клетушку без окон и даже без лавки. Сегодня Владик взял на себя смелость публично воспротивиться экзекуции, попытался взять Бигсу на поруки, под свое честное слово. Для чего он это сделал? Он и сам не отдавал себе в этом отчета, просто почувствовал, что должен, просто обязан вступиться за эту угрюмую, озлобленную девчонку, в которой все было, как натянутая струна. Однако получил он лишь примерный и суровый выговор от заведующей и Владимира Семеновича, который не понял его, хоть и должен был понять.

Теперь Ларочка сидела в изоляторе, лишенная за дерзость свидания, и, торжественно объявив голодовку, а на все увещивания отвечала отборным кабацким матом…

И сидя перед горько рыдающей женщиной, еще недавно цветущей и на вид даже привлекательной, а теперь превратившейся в самую вульгарную старуху, не будучи в силах ее ничем утешить, не в состоянии даже ничего посоветовать, молодой человек особенно остро ощущал собственное бессилие и ничтожность всех собственных стараний внести какую-то гармонию в этот развернувшийся перед ним вселенский бордель.

Вечером, уже дома, вспомнив эту сцену, разыгравшуюся вчера на его глазах, Владик встал, подошел к жене и, не слушая возражений, поцеловал ее крепко-крепко.

– Воспитай мне ее, слышишь? – проговорил он, крепко стиснув ее в объятиях. – Она не должна увидеть, не должна познать не всего этого, она может, не имеет права вырасти такой же несчастной, как все эти глупые девчонки, понимаешь?

– Ну что ты мне это говоришь? – прошептала она, положив голову ему на грудь. – Разве я сама не понимаю? Я ведь за тебя боюсь. Ты там с этими… заразными…

– Как ты не понимаешь, я же с ними не живу! – громким шепотом сказал он. – Я их – воспитываю. А живу я с родной женой. Только воспитать ее никак не могу.

– Живу… тоже мне скажет, – с шутливым возмущением возразила Вика. – Я уж и забыла, когда, в какой пятилетке это в последний раз было… Ну ты что, сдурел, что ли? – уже всерьез возмутилась она, когда он погасил свет.

– Знаешь, какой лозунг висит над нашей «дачей»? – спросил он, подталкивая ее к столу. – «Сердцем восприняли – делом ответим».

– Только пообещав мне, что никогда, ты слышишь, никогда в жизни ты не приведешь сюда никого из этих…

– Ты что, с ума сошла? – совершенно искренне возмущается он. – Ты вообще понимаешь, что говорись?!..

– Тише ты. Светика разбудишь!..

Рядом, за фанерной стенкой им слышно беспокойное дыхание малютки. Ее детская кроватка заняла почти половину их крошечной комнатушки, так что спать супругам приходится раздельно.

«Не дай-то Бог, думает Владик, чтобы она хоть когда-то догадалась, что долгие годы истинным супружеским ложем ее родителям служил этот вот крепкий, грубо сколоченный и с виду неказистый, но поразительно прочный, с дедовских времен оставшийся кухонный стол…»

– А вы мине за Магадан не говорите! – басовито гудел рослый бородач, беседуя за столом с двумя молодыми очкастыми парнями, видимо командированными. – Что ж я за просто так на Севере шестнадцать лет откатал? Уж будь здоров, как-нибудь повидали свет, кой-чего видели. Там было что делать, когда весь Союз Лёнькину пайку сторублевую сосал, как медведь лапу в-ввв-оо! – он смачно зачавкал. – Вот тогда я там – да! – по куску и по полтора в месяц вот этими вот руками брал! – он совал соседям свои громадные лопатообразные ручищи. – Прииск, понимаешь? Заброшенный, понимаешь? Государству там держать людей невыгодно, сплошной расход, а потребкооперации передай она, брат, там еще пошурует, еще – будь здоров, золотишка там нагребёт…