Михаил Зубавин - Дело о кониуме

Убедившись, что времени прошло достаточно, Ершов направился к жене Павла. Квартира ее все так же напоминала выставку модернистов на заросшем джунглями кладбище, сама же хозяйка кипела, как котел немецкого паровоза, мчащего в опломбированных вагонах страшное тайное оружие кайзеровской Германии. Вера сразу кинулась на Ершова:

— Вы уже узнали что-нибудь?!

— Нет.

— Так ищите быстрее! Чем вы занимаетесь? Пока вы сачкуете, меня замордуют.

— В чем дело?

— Около нашего дома нашли Пашкину одежду, так меня их капитан Переднее просто изнасиловал. А сейчас звонила подруга, уже к ней ходил, ищет тех, с кем я спала.

— Работа у него такая.

— Дурацкая работа,

— Кстати, простите, я понимаю, что это чепуха и все останется между нами, но мне же с милицией встречаться придется, и дабы я не попал впросак, скажите хоть одно слово: у вас кто-нибудь есть?

— Постоянного нет, но живая же я, не каменная. Да и у него, наверно, тоже были девки. Знаете, когда он домой приходил? Да, он в своей лаборатории болтался, уже институт закрывали, так он ключ себе сделал и через черный вход уходил, но всегда ли вечерами он находился там и один ли, не знаю. Да я уверена, что тех жен, которые не занимаются этим, и мужья меньше любят.

— А Павел об этом знал?

— Я похожа на сумасшедшую? Конечно, нет. Но что в этом плохого? Если б я в театр без него ходила, это да, я туда и с ним могу пойти, а то, что расслабилась иногда без него, не брать же его с собой! А делают это все, спросите любую любимую нормальную жену, естественно, я не говорю про тех теток, которых просто никто не хочет.

— Дела, — вздохнул Ершов и вдруг переменился в лице. — А когда Павел поздно с работы уходил, где он в институте свое пальто оставлял?

— Как где? Забирал из раздевалки и в какую-то кладовку при лаборатории относил.

— Можно позвонить? — Не дожидаясь разрешения, Ершов схватил трубку и набрал номер. — Инспектор Переднее? Вас Ерш беспокоит, Ершов который, Сергей. Слушайте, Павел, когда в институте задерживался, верхнюю одежду прятал в какую-то кладовку в лаборатории, понятно? Перезвоните потом мне домой, пожалуйста.

На вечер Ершов зазвал к себе Иерихона. Быченко приехал раздраженный, скучный, молчаливый, но, поужинав, он порозовел, обмяк и начал, ковыряя спичкой в зубах, говорить:

— А институтик оказался странный, экспериментальный же, не клинический, левых больных нет, договоров — кот наплакал, а живут, как урологи. Не все, конечно, но… — Иерихон неожиданно вздохнул с облегчением и выкинул спичку в пепельницу. — А еще, старик, в этом институте работает профессором некая Башкирова Татьяна Семеновна. Вам это, сэр, ни о чем не говорит?

— Нет.

— А профессор Башкирова, между тем, дочь прабабки Павла Муханова, в тот самый вечер она присутствовала на ученом совете, а в ночь после оного слегла в гипертоническом кризе. Каково?

— Дочь Ольги Перепеловой? — переспросил Ершов и задумался.

Раздался телефонный звонок. Сергей поднял трубку.

— Да, я. Есть? И пальто? И шапка? И шарф? Да, хочу. Встретимся прямо с утра.

Бросив трубку, Ершов заходил кругами по комнате, бормоча под нос:

— С утра, с утра. Почему с утра? И при чем здесь этот мент? Нет, не могу ждать. — Сергей остановился. — Слушайте, я сейчас позвоню Перепеловой, чтобы она заставила свою дочь принять нас немедленно. Вы поедете со мной? Это важно, Башкирова вас, наверняка, знает, вас все знают, идет?

— Ну, давай.

События в дальнейшем развивались стремительно, уже минут через сорок детективы ворвались к Татьяне Семеновне Башкировой, высокой сутулой женщине с удивительно невыразительным лицом, ибо оно не имело никаких особенностей и с одинаковым успехом могло принадлежать как европейке, так и азиатке, и не было ни миловидным, ни страшным. Да и все окружающее Татьяну Семеновну выглядело сумрачным: подъезд — темный, как бездна, квартира посветлее, одинокая лампочка в торшере высвечивала на паркете светлый круг, но уже стены казались серыми, печальными.

Профессор Башкирова словно ждала детективов, и какого-либо следовательского мастерства от них не потребовалось.

Башкирова уже неделю мучалась от того, что ни с кем не может поделиться пережитым ею кошмаром. Она уже много раз представляла, как будет рассказывать о происшедшем, но первые слова дались ей с трудом. Однако постепенно она успокаивалась, и когда дошла до событий ученого совета, уже ровно повествовала:

— Оставался последний вопрос, очень короткий, когда через правую дверь в зал вошел Муханов. Кафедра и стол президиума стоят в зале как раз у той двери, а члены совета сидят напротив. Мы все на Муханова уставились: что ему надо? Председательствующий, помню, обернулся, спрашивает: «В чем дело?» А Муханов нахально заявляет, что зашел выступить. Председатель хмыкнул: сходи к секретарю, подай заявку, окажется что-либо дельное, пригласим на следующий ученый совет. Приличный человек ушел бы, а Муханов стоит, требует, чтобы его выслушали. Время позднее, все уже устали, но и как-то расслабились. Знаете, иногда, когда переработаешь, и сил нет домой идти. Кто-то сказал: «А пусть поговорит». И Муханов понес чушь: он вдруг потребовал, чтобы мы утвердили тему диссертации одной пенсионерке, и не просто утвердили, но и защиту чуть ли не через месяц поставили. Вы представляете, какое сумасшествие?

— Да, — промычал Иерихон.

— Мы посмеялись тогда, а он вдруг взбесился, стал оскорблять, угрожать. Я впервые на ученом совете видела такое безобразие. Его пытались остановить, объясняли, кто он такой и что есть ученый совет, а Павел в лицо всем хохочет и чушь городит, кричит, что всю подноготную института знает, что все у нас липовое. Это у нас-то, когда мы диссертацию за диссертацией выпускаем, а ему все не то, и сырье, заявил, поступает к нам неправильное, и создаем мы что-то темное. Стоит, нагло в глаза ржет и грозит, что если сегодня же диссертацию для той дамы не утвердят, то завтра он весь институт уничтожит. А мне вдруг сказали: «Вы бы родственничка своего успокоили». Как мне стыдно стало, я его никогда за своего не считала, но что есть, то есть, — если его не уведу, как, думаю, буду людям в глаза смотреть? Я встала, подошла к нему, начала объяснять, а он мне в лицо смеется: «Куда лезете, вам бы свою докторскую суметь понять». Мне-то? Я над ней двадцать лет работала, у него лишь кусочек взяла, — горячилась Башкирова.

— О фиксации молекул на рецепторах мембраны? — уточнил Иерихон.

— Да.

— Гм, кусочек, — хмыкнул Быченко.

— Но поймите, — продолжала Татьяна Семеновна, — я тоже как с ума сошла, я закричала: «Вон!» Схватила его за рукав, и тут в глазах у меня потемнело, закружилось все, и не знаю как, но вижу — он уже мертвый лежит, рядом графин разбитый, коллеги под руки меня поддерживают. А я стою и никак понять не могу, как же я его убила.