Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

…пусть пока полежит в куче картофельных очистков, пустых консервных банок, грязных полиэтиленовых пакетов, промасленной бумаги, хлебных корок, вонючей ваты — в общем, всего, от чего освобождается ежедневно любая коммунальная квартира. Ну что ж, мне наконец повезло в жизни. Я не склонен переоценивать ни участие какой-нибудь высшей силы, если она имеется где-то и поглядывает в мою сторону благосклонно, ни случайность случая, таким образом подтасовавшего события, что все произошедшее столь соответствует моим давним и туманным ожиданиям. У праведника гора от крупицы веры съезжает в море, а я даже пальцем не пошевелил, а рассыпавшийся типографский шрифт сложился в «Энеиду».

Ночью я практически не спал. Еще бы, меня не свалила бы доза снотворного, достаточная для самоубийства самого здорового здоровяка. И не только голова — мне казалось, что воспламенился весь мой полиомиелит, зашевелились силы, названия которым я даже не знал, и, появись поблизости какой-нибудь авторитетный тип и прикажи мне «встань и иди», я бы встал и пошел. Самое интересное, что сейчас я бы уже не променял свое положение на этот евангельский фокус.

Ночь двигалась очень медленно, но я, собственно, и не торопил события. Веселое возбуждение, не оставлявшее моего укромного замершего тельца, позволяло мне до бесконечности длить самое лучшее из наслаждений — предвкушение. До бесконечности или, вернее, до возвращения Варвары. Варвара, я думаю, сразу почувствует, что в квартире лежит труп.

Наша коммуналка имеет на пять семей всего лишь одно окно, выходящее на восток. Я лежал с закрытыми глазами и представлял себе, как бледный рассвет овладевает порочным натюрмортом кухни: пять помойных ведер, страшные порезы на замызганных клеенках, инфернальный закуток раковины, кафельный пол в плохо различимых язвах, разводы копоти на потолке, разнокалиберные и чем-то отвратительные чашки на подоконнике. Из кухни свет проникает в затхлый угол за ситцевыми занавесками, пахнущий караван-сараем. А может, и не пахнущий, может, мне всего лишь так кажется, что странно, потому что я никогда не разделял брюхановского отношения к семье Равиля. И вот, когда свинцовое дыхание самого главного в моей жизни рассвета коснулось ситцевых, в блеклых цветочках, занавесок, ограждающих татарское гетто, стукнула входная дверь. Я напрягся.

Все же надо отдать должное самому себе — я неплохо изучил окружающих меня людей. Варваре понадобилось всего несколько минут, чтобы уловить новое и зловещее в атмосфере коммунального жилища. Может быть, здесь дело в профессиональном обонянии, запах пороха очень въедлив. За десять лет сторожевой деятельности моя тетушка его нанюхалась. Может быть, дело в струе электрического света из щели в двери его комнаты — странное зрелище в столь ранний час. Но мне почему-то приятнее думать, что здесь имели место более тонкие моменты отношений между людьми.

Через сорок минут в квартире царило столпотворение. Приехало следствие — два молодых человека, — я их мельком видел, когда они проходили мимо моей открытой двери.

Все, а в эту ночь у нас все были дома, что само по себе является немалой редкостью, очень близко приняли эту историю к сердцу. В самом воздухе квартиры, пока экспертиза закрылась в комнате трупа, чтобы совершить свои фотографирования и замеры, поселилась истерия. Например, Мариночка забегала ко мне дважды, глаза и руки прыгают, все время прикуривает, пытается говорить о чем-то отвлеченном, что выглядит нелепо. В общем, от безумно самоуверенного облика не осталось и следа. Если она так будет себя вести и на допросе, то это хорошо, хотя я еще и не решил, нужны ли мне эти пинкертоны. Под конец она все же задала несколько естественных женских вопросов: «Что же теперь будет, Илюша? Что же теперь нам делать, Илюша?» Разумеется, в мои планы не входило на эти вопросы отвечать, но их появление в устах нашей непробиваемой Мариночки было хорошим предзнаменованием.

Платон встал, как всегда, с перепою. Расстроенная нервная система дребезжала в каждом его движении. Больше всего выдавал его волнение кашель: по этому кашлю можно было не только поставить диагноз — интеллигентский алкоголизм, — но и восстановить все необыкновенное прошлое этого интеллигента. Он тоже зашел, сел в головах и стал постукивать мундштуком дешевой, но помпезной на вид трубки по гниловатым чубам. Варвара сидела у себя за шкафом, и он привычно не обращал на нее внимания. Откуда-то Платон уже знал, что дело совершилось при помощи пистолета, и поэтому чувствовал себя отвратительно. Говорил он, как всегда, много, самовлюбленно, очень литературно, хотя и стараясь соблюдать подходящую моменту общую скорбность.

Разговаривать с ним о чем-нибудь серьезном мне представлялось сейчас преждевременным, и я только слегка и, как мне кажется, достаточно печально улыбался. Значительно больше меня занимала реакция Варвары. Она сидела на стуле за гардеробом, так что мне были видны только ее целомудренные колени и узловатые кулаки на них. У меня создалось впечатление, что она за все это суматошное утро не издала ни звука. Допрашивали ее первой и допрашивали на кухне. Жаль, что на кухне, хотя она вряд ли могла там рассказать что-то такое, что сильно повлияло бы на мое отношение к происходящему.

После того как Платон, мерзко шаркая своими шлепанцами по полу — походка у него уже совершенно старческая, — потащился к себе, чтобы в одиночестве готовиться к неприятному собеседованию с представителями следствия, Варвара встала и, не говоря ни слова, не поинтересовавшись, не нужно ли мне чего-нибудь, ушла из дому.

Мои отношения с родной тетушкой за последние двадцать лет переживали различные периоды, но, по-моему, никогда не доходили до состояния родственных. До сих пор не понимаю, что ее заставило тогда взвалить на себя крест в виде парализованного полиомиелитом племянника, но точно могу сказать, что она потом частенько раскаивалась в своем благородстве. Моя мать никогда с ней (сводной сестрой) не была даже хорошо знакома, а сам я, до поселения в этой комнате, Варвару ни разу и не видал.