Владимир Печенкин - Неотвратимость

Начинало смеркаться. Домой идти рано. Неудачный день, обидный день. Выпитая в дрянной компании водка не утешила, а еще больше изобидела. Он, Радий Извольский, ничего не может, даже выпить, как ему нравится. Еще неделю назад Валерка и Олег, верная его команда, шли за ним в ресторан, разделяли его досуг и его мнение, с ними было хорошо и смело. Отчего же все расстроилось? Из-за той девчонки? Глупо, по пьянке зарвались. Но из-за этого?! А из-за чего же?

Потоптался на перекрестке. Куда пойти? Стянул с руки кожаную перчатку, полез в карман за сигаретами. Что там твердое? Ах да, нож Пуделя. Ничего финочка, рукоять наборная. Вещь. Сунул в карман пальто, закурил, пошел бесцельно вдоль сквера. Ну-с, так с чего бы это не везет? И как с этим бороться?

Радик имел основания считать себя сильной личностью. О его необычайных способностях и талантах он привык слышать с раннего детства. И были они, способности. Память легко и цепко схватывала услышанное, прочитанное. На одни пятерки учился до шестого класса, почти не готовя устные уроки. Папа и мама восторгались. В награду отличнику исполнялось любое его хотение. Позже, во второй, наверное, четверти шестого класса стало не хватать одних способностей, а упорства, усидчивости не нашлось в характере. Появились в дневнике четверки, потом тройки. Родители возмутились. Нет, не слабоволием сына, а несправедливостью учителей — как же так: всегда был отличником и вдруг стал неспособным?! Ох и досталось классной руководительнице. Мама так кричала в учительской, что в соседнем классе прервался урок. Она кричала, что бездарные учителишки зря огребают казенные деньги, что не умеют найти подход, что портят ребенка. Радик стоял в коридоре, слышал, и ему было до отчаяния стыдно за маму. Но стыд прошел, потому что крик мамы принес пользу — перевели его в другую школу. Однако и новые педагоги не нашли подход к ребенку. Радик получал уже двойки. Но по-прежнему не знал отказа своему «я хочу». Напрасно его убеждали в школе: «Ты должен», в нем уже прочно укоренилось капризное до истерики «хочу!» А хотел он многого. Хотел успеха, признания, поклонения, к которым привык в семье. Успеха любой ценой и любого признания. Ведь он талантлив, он исключительный! А его оставили в седьмом на второй год. И пришлось переходить в третью школу. Родители купили ему магнитофон, чтобы мальчик отвлекся от огорчений и — ради бога! — перестал грубить.

Магнитофон развлек ненадолго. Захотелось мотоцикл. Пообещали. Семья Извольских жила зажиточно, а сын единственный. Притом папа, Владислав Аркадьевич, — заместитель директора торга. Сын много раз присутствовал при родительских совещаниях: пора продать рижский гарнитур, а достать финский, это модно, и ни у кого пока нет из знакомых. Через Таланова не худо бы приобрести ленинградский электрокамин, это сейчас модно, и ни у кого пока… Радий желал чешский мотоцикл «Ява», это модно, и ни у кого в компании такого нет…

Учителя приходили в ужас от его контрольных работ. И перетягивали Извольского из класса в класс — за второгодничество учителей ругают. Радию купили «Яву»…

О! Радий остановился. Впереди колышется синяя куртка с черным воротником, ее Радий и в сумерках узнал. Он, Витька Алексеев, первый бросился тогда заступаться за девчонку, он догнал, схватил и узнал Радия. Другие не вмешались бы не в свое дело, если бы не Витька, другие если б и вмешались, так не отправили бы в милицию. А этот везде лезет, больше всех ему надо! А какое имеет право?! Дружинник? В городе дружинников развелось до черта, но ведь не каждый ввязывается, хватает по пустякам. А этот… Из-за него засыпались, из-за него пошло все наперекосяк. Куда это он заворачивает? На Садовую, конечно, к своей студенточке. Нет, ты не торопись, дружинник, честняга! Сперва со мной свидание состоится, а там поглядим…

Мороз торопил прохожих, гнал в теплые квартиры. На заснеженной аллее сквера попалась навстречу только тетка, до глаз закутанная в шаль. Кругом больше никого. Сумерки. Радий прибавил шаг. Догнал синюю куртку.

— Приветик, Витя. Что, разочарован? Старался, бежал, ловил, сдал, а я — вот он. Гуляю.

— Что ж, и судить вас не будут? А надо бы. Видел я, как вы ее избивали.

— Видел? В другой раз не гляди, сеньор Дон-Кихот. Не твое собачье дело за мной приглядывать.

— Мое. И в другой раз, если придется, схвачу за руку

— Какой смысл, Витя? Невиновны мы — факт, раз милиция нас отпустила. Так что проси сейчас прощения, что руки мне крутил, невиновному. Проси прощения, Дон-Кихот, пока я в добром настроении.

Виктор остановился. Светлый чубчик из-под серой армейской ушанки припорошен свежим снежком.

— Не пойму, ты мне угрожаешь, что ли? Запугиваешь? Зачем же, Радик? Тебе ли меня пугать?

— Ты так считаешь?

— Чего там считать, смелые парни не бьют девушку.

И Витька пошел по аллее. Он уходил, и в белом сумраке посерела его куртка, и ушанка армейская, и не узнать уж Алексеева. Радию стало страшно. Сейчас он потеряет себя окончательно, потеряет свою исключительность, свою сильную личность — все, что осталось еще у него в этот вечер. Последние крохи своего «я» потеряет. Что же останется? Слюнявый подонок, вроде того, пуделеобразного…

Он плохо сознавал, зачем догоняет Алексеева. Плохо понимал, какая сила гонит его по аллее сквера, где черные голые яблони, до ветвей в сугробах, стоят шеренгами справа и слева. Они словно смотрят, как бежит сквозь их строй жалкий мелкий подонок с длинными волосами, в импортной шубе с шалевым воротником, подонок с испуганным, ничтожным лицом… Или без лица… Нож уже не лежал в кармане, он удобно вложился в ладонь наборной рукояткой, нож толкал к действию, завораживал, приказывал отомстить за собственную его, Радия, низость. Не будь ножа, Радик малодушно расплакался бы. Но в руке наборная ручка…

Догнал и ударил в спину.

Сначала он бежал. Когда сквер кончился, бежать стало страшно — как бы не навлечь подозрения. Быстро шел, обходя людей, засветившиеся фонари, освещенные магазины. Скорее, скорее домой, укрыться дома, в своем мирке… Иногда заставлял себя вообразить, что он мститель. Ловкий, смелый, как киноковбой. Сильная личность. Но никак не получалось. Страх заглушал воображение и гнал домой, толкал в сторону от людей, фонарей, магазинов. Нож он бросил в сугроб сразу. Но ладонь все еще чувствовала твердую, опасную тяжесть рукояти. Он снял перчатку, подставил ладонь морозу. Рука стыла, но все равно чувствовала.

Наконец он дома. Тепло, спокойно, безопасно… Мама смотрит телепередачу. Что-то сказала, он что-то ответил. Разделся, сел перед телевизором. Ничего не понимал на экране. Страх, страх…

Где-то хлопнула дверь, он вскочил с кресла.

— Господи, Раденька, что с тобой?