Владимир Печенкин - «Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка

Просыпаться не хотелось. Но и опять уснуть тоже не удавалось, хоть он и старался, угадывая в тяжком, болезненном полусне, что окончательное пробуждение не сулит ничего хорошего. А и без того тошнехонько, во всем теле разбитость, каждая жилка ноет, к горлу подступает тошнота. Где же это вчера перебрал? Какой сегодня день? Идти на работу или выходной? Хоть бы выходной, никаких сил нет. Утро сейчас или вечер? Может, вечер, тогда еще ничего, до завтра полегчает. Кто это кашляет, хрипит рядом? Странно…

Владимир Павлович приоткрыл глаза. Голая лампочка под серым низким потолком. Унылые стены, кровати какие-то… В больницу, что ли, попал? На соседней койке сидит незнакомый субъект, надрывно кашляет, тряся встрепанными волосами, сплевывает на пол. Господи, куда же это занесло? Владимир Павлович зажмурился. Стал вспоминать, что же было вчера…

Седьмое число было, вот что. Получка. Выдали ему на руки… Так, минус алименты, минус кредит, подоходный, за профсоюз… Девяносто пять на руки, не жирно. Ах да, еще за халтурку выплатили, с напарником вышло по сто двадцать на нос. Собственно, с халтурной деньги и началось, обмыть же надо. Тем более у напарника подруга работает в винном отделе, так что для него бутылка не проблема. Сперва посидели в сквере. Но там холодно, ветер. Не лето лее, хотя и с бутылкой. Напарник сбегал за второй. Ее пили в городском туалете. Больше ничего не помнит Владимир Павлович… Опять будет Клава стонать: да когда это кончится, да чтоб ты сгорел от своей водки, да уйду к маме, ну и прочее.

– Ты! Закурить есть?

Почему этот кашлюн сразу на «ты»? С ним, что ли, вчера пили? У-у, морда, такие в белой горячке мерещатся. Майка грязная, трусы тоже, сам трясется весь. За ним, на другой койке, еще ворочается кто-то и кряхтит. Угораздило в такую компанию…

Изморщившись от множества болей во всем теле, Владимир Павлович приподнялся, огляделся…

– Где это мы?

– Ха, не узнал! – оскалился сосед. – Слышь, Толик, он не узнал! В вытрезвиловке мы, понял? Курить есть?

Владимир Павлович чуть не застонал… В вытрезвителе… Надо же так вляпаться! Обмыли, называется, халтурку, теперь сам не отмоешься. Из милиции на завод пришлют «телегу»: «…Механик ремонтно-строительного цеха Ничков В. П. доставлен в состоянии опьянения…» Надо было после первой бутылки идти сразу домой, а то без закуски, наскоро…

Боль клонила голову на тощую, десятой свежести, подушку. Владимир Павлович съежился, закрылся скверно пахнущим одеялом, дабы в горьком одиночестве переживать душевные и телесные страдания, не слышать матерного бормотания соседа.

Но и это призрачное одиночество было нарушено. Взвизгнула, хлопнула дверь, кто-то вошел. Голос громкий, начальственный:

– Ну что, ханурики? Как вы тут? Продрыхлись или косые еще? Сможете домой уехать или до утра погостите?

Ага, значит, еще вечер. Владимир Павлович высунул голову из-под одеяла. Молодой милицейский сержант стоял у двери.

– В порядке мы, начальник, – лениво прохрипел патлатый. – Выпускай, пока трамваи ходят.

«Значит, нет еще двух часов ночи, – обрадовался Владимир Павлович. – До работы можно отоспаться. Ах, опохмелиться бы, чтоб голова прошла и не тошнило».

– А третий как? – Сержант подошел к койке Ничкова, отдернул одеяло. – А? Очухался?

– Да-да, я хорошо себя чувствую, – виновато, заискивающе улыбнулся Владимир Павлович.

– Тогда по-одымайсь! На выход шагом марш!

Солдафон… Владимир Павлович, пожалуй, остался бы здесь до утра – отлежаться малость, перетерпеть ломоту в теле, отдалить разговор с женой. Тем более если в палате – или как называется здешний вертеп? – останется он один: вон, оба соседа уже пошлепали босиком по бетонному полу к двери.

– Эй, ты идешь или нет? – окликнул сержант.

– Да-да, сейчас, – засуетился Ничков.

«Нужно вести себя вежливо, тогда, может быть, не сообщат в цех. С кем бы поговорить, чтобы не сообщали? Объяснить, что я механик, то есть итээр, неудобно перед подчиненными… Но тольхо не с этим сержантом…»

В коридоре сержант велел двоим «приставить ногу», а патлатого кашлюна увел в дежурку. Второй парень, белобрысый, с бледным одутловатым лицом и водянистыми равнодушными глазами, почесывался, зевал, шмыгал носом. Его позвали вторым, когда патлатый вышел из дежурки, одетый в мятую болонь-евую куртку и еще более мятые штаны, полосатые, как матрац, в короткие сапоги из кожзаменителя. Он сразу закурил, уже свысока оглядывая Ничкова, дрожащего в майке и трусах, босиком.

– Ты чо, и верно в первый раз подзалетел?

Отвечать этой обезьяне Ничков не посчитал нужным.

Сержант высунулся, кивнул ему: заходи. В дежурке осмотрела пожилая фельдшерица, спросила о чем-то, он угодливо ответил, соображая лихорадочно, как бы попросить ее, чтобы не сообщали… Но и фельдшерица, и дежурный офицер говорили и глядели так официально, что отповедь можно было предвидеть заранее. Ну надо же, надо же!

Ему велели расписаться в журнале, и он послушно расписался, за что – не обратил внимания. Сержант выложил на скамью одежду, перевязанную ремнем. Пока Владимир Павлович одевался, дежурный казенным голосом проводил с ним профилактическую беседу о вреде пьянства и алкоголизма. Из-за головной боли Владимир Павлович мало что понимал, однако лепетал «да-да» и «не повторится».

Наконец лейтенант перешел к практическим делам:

– У вас, Ничков, при задержании изъято на хранение: часы наручные марки «Ракета», так? – получите ваши часы; пропуск на завод – получите; денег при вас было сто девяносто два рубля тридцать две копейки, так? Двадцать пять рублей удерживаю за услуги, вот квитанция. Остальные получите. Сто шестьдесят семь, так? Ничков, что же вы этак небрежно суете по карманам, деньги ведь, не бумажки. Потеряете, потом скажете, что в милиции захамили.

– Да-да… То есть нет-нет, я потом дома сосчитаю, спасибо.

– На здоровье, Ничков. Сейчас без десяти час ночи, садитесь на трамвай, езжайте прямо домой, понятно?

– Да-да, конечно. Товарищ лейтенант, позвольте, э-э… попросить…

Тут из коридора крикнули:

– Дежурный! Еще одного привезли, лыка не вяжет. К вам или сразу на койку?

Сержант заторопил:

– Давай, Ничков, давай по-быстрому. Шагай да больше не напивайся.

Пришлось уйти, не высказав заветную просьбу.

Две уныло согбенные тени стояли во дворе, курили молча. Была мартовская оттепель. Но Владимира Павловича и в демисезонном пальто, в ондатровой шапке-боярке била мелкая похмельная дрожь. Поеживаясь, он двинулся на трамвай. Ехать семь пролетов, выходить на восьмой остановке, там пройти два квартала, и будет он дома, где ожидает скандал…