Владимир Першанин - Золото прииска «Медвежий»

Наверное, я покраснел, и Галя, усмехнувшись, выпила. Я только сейчас разглядел, что у нее красные, словно обваренные, руки, испещренные глубокими трещинами.

— От горячей воды, — пояснила она. — Мы же с Зинкой прачками работаем. Ты на «Медвежьем» недавно?

— С осени.

— А я уже два с половиной года. Да год в Коми на лесоповале. А до этого в тюрьме одиннадцать месяцев под следствием…

— Большой срок?

— Червонец.

— За что?

В лагере такие вопросы задавать не принято.

Можно нарваться на грубость. Но подвыпившая Галя, прижимаясь ко мне, ответила с коротким смешком:

— За убийство. Хахаля своего пришила. Сначала в любви клялся, а потом со всеми подряд путаться стал. А как напьется, давай колотить меня чем попало.

— А он кем, хахаль твой, работал?

— Да никем, — усмехнулась Галя, по-птичьи склонив голову набок. На ее шее я разглядел длинный узкий шрам. — Вором он был… квартирным. С довоенным еще стажем. И меня лет с пятнадцати приучил. Ко всему… В шестнадцать первый раз в тюрьму загремела. Так, по мелочи, за торговлю краденым. Потом снова, а сейчас вот уже третий срок разматываю. А ты за что сюда угодил?

— Кражи на железке, — небрежно отозвался я. — У нас лихая компания была. Контейнеры потрошили. Барахло там разное: меха, приемники, фотоаппараты… Деньги шальные шли. Из ресторанов не вылезали, девкам часы золотые дарили!

Верила ли Галя моей наивной трепотне? Вряд ли. Наверное, она и не слушала меня, погруженная в своим невеселые мысли. Я замолчал, и Галя погладила меня по щеке.

— Сколько же тебе дали? — спросила она.

— Шесть лет.

— Ничего, ты еще молодой. Вернешься — женишься, детей заведешь.

— Я еще погуляю! Жениться да ишачить охоты что-то нет, — храбрился я, затягиваясь махоркой.

— Лучше по лагерям да пересылкам мотаться? Кому мы после этих лагерей нужны?

Вот так, по-своему, пыталась перевоспитать меня бывалая зечка Галя, заколовшая ножом неверного любовника.

Когда через неделю я снова пришел к Гале, она не вышла из барака, передав через какую-то женщину, что плохо себя чувствует…

Потом Мишка рассказал, что Галя встречается с одним охранником и мне лучше не искать приключений.

— Чего ж ты раньше не предупредил? — разозлился я.

— Откуда я знал? — пожал плечами Тимченко. — Мне Зинка только вчера об этом рассказала. Ну, ничего, найдем кого-нибудь еще!

Кого найдем? Все женщины на «Медвежьем», даже самые старые и страшные, давно уже поделены между зеками, и такому щенку, как я, «ловить» нечего.

На той же неделе произошло еще одно событие. Недалеко от бараков, где жили вольнопоселенцы, повесился горный мастер Геннадий Прокофьевич Лунев.

— Жена довела, — авторитетно заявил Мишка. — Я слышал, Анька его опять из дому выгнала.

— Из-за чего же еще?! — подтвердил дед Шишов.

— От них, от баб, одна гадость.

— А посылки от своей старухи почти двадцать лет получаешь, — подковырнул я деда. — Может, поэтому и жив до сих пор.

— Я ей целое хозяйство оставил. Корову, двух телок, свиней…дом в тридцать восьмом году новый срубил.

— Кубышку в подполе детям припрятал, — в тон ему подсказал я.

Намек про кубышку деду не понравился, и он переменил тему:

— Лунев был хорошим человеком. Добрый, безответный… Всю жизнь страдал. Не выдержала душа издевательств…

Последние два года, когда Лунев числился вольным, мало что изменилось в его жизни. Лунек жил в таком же бараке, только по другую сторону проволоки, привычно вставал по удару рельса и весь долгий день вместе с зеками работал на прииске. Даже кинофильмы мы смотрели одни и те же. Просто охранникам и вольнонаемным их крутили на день-два раньше, чем лагерникам…

Спустя неделю я сходил на его могилу. Лунька, как вольнонаемного, похоронили на втором кладбище. Среди полутора десятков солдатских и офицерских обелисков с красными звездочками одиноко торчал фанерный памятник, покрашенный охрой. Звездочку Луневу решили не ставить. Все же он был преступником, отсидел в общей сложности почти двадцать лет и никак не мог равняться в правах, даже загробных, с солдатами, охранявшими нас. Вскоре мы забыли про Лунева. Каждодневные заботы заслонили смерть тихого неприметного человечка — старожила «Медвежьего».

Смерть Лунька не слишком и меня опечалила. Главное, был жив я сам! Позади осталась долгая якутская зима, кончились холода и вовсю наступала весна. А потом — теплое лето и, возможно, какие-то перемены. Может, объявят амнистию и распустят нас по домам, как это было в пятьдесят третьем…

Пора рассказать и о внутрилагерной иерархии «Медвежьего». Как и в каждом лагере, у нас существовала социальная лестница. На ее вершине стояли воры. За ними — козырные фраера, фраера попроще. Ну а основную массу составляли «мужики», которые стояли в самом низу этой лестницы.

В масштабах лагеря самым авторитетным человеком был Алдан, пятидесятилетний вор в законе, коронованный по всем воровским правилам еще во времена Берии. Среднего роста, со скуластым худощавым лицом, он говорил отрывисто и негромко, никогда не повышая голос. Но любое произнесенное им слово ловилось на лету и все его приказы беспрекословно исполнялись. Возражать Алдану не решался никто.

Я не раз слышал историю, как года два назад пришлые зеки из нового этапа пытались взять в лагере власть. Несколько недель длилось противостояние, переходящее в мелкие стычки. Когда Алдан убедился, что переговоры ни к чему не приведут и подчиняться ему пришлые не собираются, он устроил ночь длинных ножей, а точнее, заточек. Человек пять были заколоты и забиты насмерть, несколько тяжелораненых и покалеченных попали в санчасть, а уцелевшие побежденные сбежали под проволоку, искать защиты у охраны.

Во время этих событий выдвинулись на первые роли Захар и Дега — уголовники, имеющие по несколько судимостей. Но если умный и осторожный Захар стал ближайшим помощником Алдана, то Дега занял место почти официального палача и пугала для всего лагеря.

Рассказывали, что тогда, два года назад, пьяный, заляпанный кровью Дега, носился среди бараков во главе орущей толпы с заточенным прутом в руке. Он первым кидался в драку и, не щадя никого, добивал раненых. Дерганый, легко впадающий в ярость, Дега был неуправляем, особенно если напивался или обкуривался анаши. Когда, окруженный подручными, он шел учинять очередную разборку, никто не рисковал попадаться ему на пути. Не знаю, сколько смертей было на его совести, но думаю, что счет перевалил далеко за десяток.

Квадратный в плечах, с низко посаженной головой и красными навыкате глазами, Дега с первого взгляда внушал страх. Как и многие другие, я не рисковал к нему приближаться и даже избегал смотреть в его сторону на утренних построениях. Дегу называли одно время Малютой Скуратовым, но «сложная» кличка не прижилась.