Роман Романцев - Родимое пятно. Частный случай

Лебедев присвистнул и изобразил на лице изумление: «Целая делегация! А вроде уже не сезон?» У него на щеке крест-накрест пластырем был прилеплен марлевый тампон. «На той щеке», — отметил Огородников. В довольно большой комнате, стилизованной под белое — белая мебель, шкура белого медведя на полу, белые люстра и ваза с белыми цветами и т. д., Лебедев без слов плюхнулся на диван, прикрыв голые ноги полой своего белого махрового халата. Огородников подумал, что пахнет больницей, хотя идея этой комнаты — свадебная белизна, теперь запущенная по безразличию и лени.

— Глупо стоять, когда не приглашают сесть! — прощебетала Маргарита, выпрыгивая из туфель на медвежью шкуру: —Еще глупее чувствовать себя глупо в белом царстве свободы!

— Царстве пыли и запустения, — грустно произнесла Людмила и уже деловито, с беспокойством подошла к дивану потрогать Лебедеву лоб: — У тебя температура? Что пьешь?

Лебедев утомленно поднял на нее несколько воспаленный взгляд и сказал, что раз уж притащились, то пусть к нему не лезут, а делают, что хотят. Женщины сделали кофе. Лебедев полулежал на диване, остальные расположились на шкуре.

— В общем, скоро мы с Людой заключаем законный брак. Я хочу усыновить Костю. Мы с Людой считаем, что так будет лучше для всех, — нарушил неопределенное молчание Огородников. И тут же почувствовал дремучее и презрительное равнодушие того, к кому он обращался.

Равнодушие всегда накатывало на Лебедева, когда кто-то ему особенно или нравился, или не нравился — оно инстинктивно предохраняло от преждевременных эмоциональных шагов. Этот кривоногий, широкогрудый субъект с дотошным, наработанным говором и заметными глазными мешками на довольно-таки молодом лице ему не нравился — не успел приехать, а уже вынуждает шевелить мозгами и принимать решения; Лебедь не любил решать того, что не входило в его планы: раз не входит, значит, фактически и не существует.

Людмила остро переживала каждую нотку в голосе Огородникова, каждый жест в молчании Лебедева. Для нее атмосфера этого нелепого кофепития звенела от любви. Никогда в жизни она не испытывала подобного напряжения в душе: инстинктом она любила Костьку, умом и сердцем она любила Огородникова, друга и опору, но ведь и Лебедева?! — да! да! любила! любила как юную, далекую и до беспамятства прекрасную свою жизнь!.. Ой, не упасть бы в обморок…

Маргарита тем временем взяла на себя роль хозяйки, чуть ли не лучшей подруги Лебедева, от чего поощрительная улыбка скользнула по его лицу. После бутербродов и чая Маргарита принесла из сада груши, красивой горкой уложенные на подносе; одну, надкушенную, она держала по-детски в зубах. Огородников взял небольшую зеленую: «Люблю незрелые», и мигом съел. Лебедев вздрогнул, нерешительно потянул руку к подносу, но вдруг схватил грушу ото рта Маргариты: «Уж эта не отравлена!» Маргарита опешила, краска залила ее лицо.

— Ну, скажите, скажите же! — вскричала она. — Скажите всю правду или неправду, но всю! Лебедев, ты скажи, что тебе чихать на всех, потому что ты — нравственный дебил! Огородников, а ты скажи, что ты — следователь и все знаешь про его делишки, сейчас приехал его перевоспитывать, а если не выйдет, то тогда арестуешь!

— Нечего сказать, — глухо произнес Лебедев, обращаясь к Маргарите. — У меня мелькает лишь один вопрос: он что, импо, сам не может ей ребенка сделать?

Геннадий Акимович напряг свою волю, чтобы удержаться от спесивого взрыва, от угроз арестом. Он сухо, но довольно вежливо доказал, что все равно Лебедев никогда не возьмется за воспитание сына, а если учитывать кое-что, может случиться, что анкетные данные «папеньки» обязательно когда-нибудь помешают пацану — уж лучше никакой, чем отсидевший десяток годков.

Поздним вечером Геннадий Акимович долго не засыпал — тревожила смесь запахов: настоя жаркого лета и свежего моря, случайной квартирантской необжитости… Маргарита все же допекла Лебедева; он выкатил машину, повез их в суд; уточнили юридический порядок отказа и усыновления, написали заявления — теперь требовался лишь законный брак матери ребенка и усыновителя. Вторая цель его приезда растеряла определенность — Лебедев никак не прореагировал на все явные намеки… После суда он завез их на пляж, добирались оттуда сами; пришли — он все так же валялся на диване; правда, с их приходом он смешал коктейли и включил видео — вызов ему, служителю закона, — сначала порнографию, затем что-то мерзкое, полусадистское; девчата хоть и отворачивались, и взвизгивали в ужасе, но смотреть не отказывались; сам же Лебедев был как-то болезненно апатичен…

Людмила не спала тоже, хотя делала вид. Если бы не Огородников у противоположной стены, она бы заплакала. С какой простой решимостью, сурово подавив инстинкт родной крови, отказался Лебедев от Костьки — как же он был ей ненавистен в этот миг!.. Но она же сама просила, сама уверяла в правильности такого шага… От своего дитя отказался! — это же грех, их общий грех вся эта юридическая гнусность… Никто не имеет права… Надо пойти, разобраться… Огородников спит — пусть…

Геннадий Акимович расслабленно и тщетно твердил себе: «Я один… нету никого, только я… я засыпаю, засыпаю… сплю…» Вдруг Людмила поднялась и вышла. Что-то долго… Сердце гулко застучало… Может, с Риткой заболталась? А может… Лежи, Гена, лежи как труп. Мир и справедливость даются не скандалами… Подслушать? — смешно; что и кому скажет Людка — это неважно, важно, что ты ей веришь; женщинам надо верить, а слушать их не надо.

Утром, пока еще никто не встал, Маргарита вышла в сад за грушами. Если взобраться по лестнице на крышу гаража, то увидишь и море, и горы. Она так и сделала. Огрызки груш метко кидала в бочку водослива. Внизу в белых шелковых трусах появился Лебедев — на зарядку. «Красавец, но воображала. Надо бы его пожалеть», — и Маргарита отвернулась.

Лебедев ощущал ноющую ломоту в суставах, поэтому зарядку делать не стал. «Надо температурку смерить, здоровьишко не наживешь… Те — ладно, а эта коза на крыше, со сдвинутыми мозгами, чего она-то приперлась?» Он силился понять все нюансы вчерашнего дня, особенно приход Людки ночью, пытался увидеть причину каждого слова и действия, лишь тогда можно все взвесить и выработать линию поступков и слов; он же умеет, умеет рассчитывать!.. Несмотря на лихорадочные размышления, он теперь чувствовал и болезненную апатию, его чуть-чуть подташнивало, иногда темнело в глазах… Лебедев пересилил себя и поднялся на крышу гаража с большим белым покрывалом, расстелил его, улегся и бросил довольно бодро: «Эй, позагораем?!»

Завели треп о том, о сем; он был рассеянно-любезен, и между комплиментами у него проскакивали жалобы на здоровье; «Ну а Людкин корешок нес вчера какой-то дикий бред», в общем, если им ехать, то уже в полдень следует брать курс на Симферополь… Маргарита вызвалась задержаться, подлечить его, помочь, у нее же в понедельник уроков нету. «Ой, сестрица, спасибо на добром слове; от болезни первое спасение — это жар, особенно жар души; ну а я из благодарности буду любить тебя вечно до самого отъезда, хотя ты девушка и нецелованная… ниже пояса!» — бормотал-балагурил Лебедев. И тут же взял с Маргариты слово, что сейчас поутру она куда-нибудь уведет Людмилу под благовидным предлогом, — нужен мужской разговор с ее хахалем.