Адам Сен-Моор - Четвертая пуля [Похищение. Четвертая пуля. Пусть проигравший плачет]

Пока он так возбужден, она берет оружие и приближается к нему. На этот раз он все понял, но слишком поздно. Она стреляет. И вот третья жертва…

Клид поднялся и прижался лицом к стеклу. Вместо дождя пошел снег. Он мягко падал, кружась. Ветер стих.

— Чистое преступление в трех актах, — протянул он, глядя на улицу. — До его бегства я верил, что Бертье и есть убийца супругов Дравилей. Как и вы. Только я предполагал, что убийство инспирировано женщиной. Вначале, после первого акта, я подозревал Жюльетту Дравиль; версия не выдержала экзамена. Конечно, она могла подтолкнуть своего любовника на убийство мужа, подобное происходит почти каждый день. После чего, пытаясь избавиться от ее чар, он в свою очередь убивает ее во время очередной ссоры. Но это слишком похоже на посредственный роман.

Расследование привело меня, таким образом, к Клодетте Жема, одновременно являвшейся подругой и Бертье, и Жюльетты Дравиль. После часовой беседы та меня убедила в своей непричастности.

— Тогда вы принялись за Мари-Жур Аньель, — добавил Винсен. — Как вы ее откопали?

Клид тяжело вздохнул. Комиссар вдруг предстал перед ним продувной бестией, любопытной до неприличия.

— Где я ее откопал? Среди сплетен, комиссар. Кто-то мне сказал, что она была последней победой Жана Дравиля и что Бертье тоже крутился вокруг нее. Мне ужасно захотелось на нее посмотреть.

Я ожидал встретить дикарку, полную желания мстить. Но, напротив, встретил женщину, необъяснимо защищающую убийцу. Я подумал — вот вдохновительница. И пошел напролом, особенно после того, как она провела меня с хромым. Но она не давалась, беря все на себя. Я не мог понять, почему она с таким упорством защищает убийцу своего любовника. Я не знал, что у Бертье была дочь, мой дорогой Винсен, я вам говорил об этом. Поэтому-то мне и не удавалось найти причину ее поведения. Она даже сумела внушить мне, что была любовницей Бертье — своего отца! Для нее все средства были хороши, лишь бы его спасти.

Винсен поднялся и подошел к Клиду, стоявшему у окна. Ему надо было задать еще один вопрос, кое-что уточнить.

— Черт подери, Клид, почему же она просто не сказала нам правды? К чему все эти россказни? Она ведь должна была понимать: рано или поздно мы узнаем, что Бертье ее отец, а не любовник.

— Она это понимала, — ответил Клид. — Но не ей нам было это объяснять. Пока Бертье оставался на свободе, она считала необходимым мешать нам своей ложью.

— Не пойму, зачем? — нетерпеливо переспросил комиссар.

Клид взял его за руку и подвел к двери.

— Зачем? — медленно повторил он. — Потому что она тоже считала, что виновен ее отец.

Клид присел на край своего стола. Он накинул пальто и собирался уйти. Вера подняла глаза, слегка покраснела и тут же принялась стучать по клавишам пишущей машинки.

Наступало безрадостное воскресенье. Ночь тянулась целую вечность. Который был час? 10 часов? Полночь? Вера не знала. Она утратила чувство времени.

После возвращения у Клида была тяжела сцена с Мари-Жур Аньель. Надо было осторожно рассказать ей все, прежде чем отвезти ее попрощаться с отцом, а затем отправить к ее друзьям. Он чувствовал себя подавленным. Вернувшись, надолго закрылся у себя, где расхаживал взад-вперед, не переставая. Затем он прошел в ванную, принял душ и переоделся, всем видом показывая, что собирается уходить.

Вера закончила печатать лист. Клид следил за тем, как она заправляет в каретку новый, затем, склонившись, взял ее ладонь. У нее была нежная чуть золотистая кожа. Клид мягко пожал ей руку.

— Не пора ли заканчивать? — устало спросил он. — Хватит всего этого. Всей этой грязи, этого копания в собачьем дерьме, которое полицейские называют поиском мотивов или позывов, в зависимости от того, к какой категории принадлежат: типа Винсена или учеников Фрейда! Брось эту машинку, работу, бюро! Все брось!

Вера взглянула в окно. Снежинки кружились в свете уличных фонарей. Этот белоснежный балет успокаивающе подействовал на нее.

— Я чувствую себя здесь уютно, — просто ответила она.

Пальцы Клида отпустили ее ладонь. Такой ответ сбил Клида с толку. Он не знал, что следует понимать под словом «здесь». Хотела она сказать: «рядом с вами» или всего лишь «в этой комнате»? Ему хотелось прочесть ответ в ее глазах, но это невозможно сделать, пока она смотрит на танец снежинок.

— Мне жаль вас, Вера, — сказал он серьезно. — Я на несколько недель решил закрыть бюро. Мне нужен отдых.

Он поднялся.

— Можете говорить, что хотите, — продолжал он, располагаясь между ней и окном, — но я не могу поступить иначе. Мне необходимо забыть всю эту гнусность, освежиться и очиститься.

Вера повернулась, чтобы посмотреть на него. Глаза ее странно блестели.

— Я понимаю, — сказала она, пытаясь улыбнуться. — В таком случае, я уезжаю в горы. Думаю, что на меня благотворно повлияет перемена климата.

Ее робкая улыбка стала серьезнее.

— Уже давно я мечтаю побывать в своем «заснеженном домике», как называла его в детстве.

Это был почти шепот, столько страсти вложила она в это воспоминание. Взгляд Клида помрачнел.

— Мне не довелось узнать, что такое заснеженный дом или дом весь в цветах, — сказал он с тайной раной в душе. — Мне даже кажется, что я не был ребенком. В шестилетнем возрасте меня поместили в мрачный провинциальный пансион, ибо мои родители погибли в железнодорожной катастрофе, а дядя не испытывал желания мной заниматься. Это такая тоска — торчать в пансионе, особенно на каникулах, когда мы оставались вдвоем с неким Рибаром, таким же сиротой, и расхаживали по двору подобно тиграм в клетке, под холодным взглядом директора, никогда не покидавшего стен заведения из боязни, что за время его отсутствия кто-то займет его место.

Вечером, в гардеробной, мы выдумывали истории о сбежавших узниках, бродящих по дорогам и непроходимым чащобам, или о белоснежных парусниках, устремляющихся к неизвестным землям с командой, восстающей против тиранов. Я томился в этой каменной клетке до пятнадцати лет и мало что там познал, кроме слова «несправедливость». С таким вот багажом я тем не менее был переплавлен в парижский лицей, куда пожелал отдать меня мой дядя.

Я пытался показать себя. Это было не просто, но используя всю свою волю и массу бессонных ночей, до девятнадцати лет я оставался в заведении. Затем пошел на заработки. Я был подсобным у каменщика, разносчиком в. Халле, угольщиком, водителем грузовика — всем понемногу.

Но свобода, Вера, свобода! Боже, как она хороша! Поверьте, так оно и есть.

Через два года новое злоключение: военная служба. Война застигла меня в казарме, сентябрьским вечером. На следующее утро я увидел первого погибшего. Бедняга, не умевший ни писать, ни читать… Настигнутый осколком снаряда, он упал в двух шагах от священной таблички: «Здесь начинается свободная страна». Его взгляд, казалось, пытался расшифровать эту гордую надпись…