Василий Веденеев - Игра без правил

Потом обед, тянущееся, как патока, время до ужина, прием пищи — если ею можно назвать то, что шлепали из черпака в миску, — а там и отбой. Хорошо еще, научился забываться в призрачной, нарушаемой стонами и храпом тюремной темноте, а то в первые ночи никак не закрывались глаза и все ждал мести Мони — бродяги и хулигана, неизвестно зачем прикатившего в Москву из столицы всех бродяг города Ташкента, чтобы устроить здесь пьяный дебош.

Многому научился Манаков и многое узнал. Научился есть то, от чего бы раньше брезгливо отвернулся, зажимая пальцами нос; научился жить и заниматься своими делами, когда кто-то восседает на унитазе, на глазах всей камеры;

научился отбрасывать стеснение и принимать вещи такими, каковы они есть; научился молчать на допросах или изворотливо лгать следователю. И все время мучила, не давала покоя одна и та же мысль: а что же драгоценный зять, почему он не хочет ничем помочь? Ведь стоит только Виталику открыть рот, и следователь будет готов, наверняка будет готов простить ему многое за рассказы хотя бы о малой доле того, о чем даже не догадывается жена Котенева, в девичестве Манакова. Но Виталий молчал и ждал — не может же Мишка напрочь забыть о родственнике?

Узнал Манаков тоже весьма многое — как опускают в камере, ставя человека на самую низкую ступеньку в негласной внутренней тюремной иерархии, и заставляют его делать противное природе полов и обычно вызывающее у нормальных людей чувство брезгливого недоумения. Узнал, как переводят опущенного в разряд «обиженных» и, надолго приклеивая ему этот страшный ярлык, отправляют с ним в зону. А тюремный телеграф работал без перебоев, и все знали всё и обо всех — ничего не утаить, ничего не скрыть. Узнал, как надо говорить с адвокатами и чего опасаться на допросах, как скрывать недозволенные предметы при внезапных обысках в камерах…

Менялись обитатели нар, но Юрист оставался — дело его оказалось длинным и запутанным, многоэпизодным, — с «картинками», как говорил он сам. Время от времени на него находила блажь поразглагольствовать на правовые темы, и тогда вся камера с интересом прислушивалась к суждениям старшего.

— Законодатель мудр, как любят говорить наши правоведы, — покуривая «Мальборо» Манакова, авторитетно вещал Юрист. — Это и ежику понятно: чем ближе к заду, тем ноги толще. Не скажу, что наши законники голова, но в некоторых местах они к ней приближаются. Знаете ли вы, что в проклятой царской империи суды присяжных выносили до сорока процентов оправдательных приговоров? Нет? А наши сколько? Ноль целых ноль десятых. Журналисты пишут в газетках об особых тройках времен культа. Но разве сейчас в суде не та же самая тройка? Состоящая из зависимого от властей судьи и неграмотных в правовом отношении заседателей, делающих то, что им скажут? Вот так. Адвокаты? А я отвечу — блеф! Видимость, дым, пустота. Внесут в последний день следствия свое хилое ходатайство, которое через полчаса отклонят. Они не имеют права самостоятельно собирать доказательства, истребовать документы, допрашивать свидетелей защиты и процессуально оформлять их показания, не могут обжаловать действия следователя, отклонившего ходатайства защиты или обвиняемого. А почему? Потому, что у нас процессуальные формы лишают возможности защищать интересы всех, кто участвует в процессе. В том числе и нас с вами. Вон, Манакову нашли модного адвоката, а тот только и может, что бумажки строчить да жалобно вздыхать в ответ на просьбы подзащитного. Как пить дать, впаяют Виталику срок и на суде огласят резолютивную часть определения, а само определение напишут потом. И жаловаться на то, что в законе одно, а на деле совсем другое, будет некому. Можешь, конечно, дописаться со своими жалобами аж до Верховного суда. Ну и что? Там раз в три месяца собираются солидные дяди для рассмотрения протестов на судебные решения по делам. Но рассматривают до сорока дел сразу! Вылезет какой-нибудь заслуженный правовед на трибуну и, за пару минут, начнет бодро излагать другим, сладко дремлющим в креслах, суть дела, а те, открытым голосованием, решат — удовлетворять протест или нет. А никто из них самого дела в глаза не видел и никогда не увидит. О какой презумпции невиновности, позвольте вас спросить, имеет место речь здесь, в камере следственного изолятора? Вернее говорить о презумпции виновности каждого, попавшего сюда.

Манаков слушал и сокрушенно кивал — все так, кругом прав Юрист, адвокат действительно только тяжко вздыхает и репетирует речь, а судебное разбирательство неумолимо приближается. Слава богу, что теперь в зоне не добавляют срок, как в прежние, страшные времена. И на том спасибо…

Суд в памяти Виталия почти не отложился — только запомнилось заплаканное лицо сестры, сидевшей в первом ряду, почти рядом со скамьей подсудимых.

«Господи, стыд-то какой, словно ты голый на миру, — отстраненно подумал Манаков, поднимаясь со скамьи подсудимых при будничном сообщении секретаря суда: „Встать, суд идет“. — Хорошо, что здесь никто не знает нас, в зале больше просто любопытных».

Судьей была полная пожилая женщина с пучком на затылке, сжавшая в нитку удивительно тонкие губы, так не подходившие к ее круглому лицу, слегка тронутому оспой. Прежде чем сесть в судейское кресло с высокой спинкой, она тщательно расправила складки платья — строгого, темного, туго обтягивающего ее располневшую фигуру, а потом положила руки на том дела. Тускло блеснуло широкое обручальное кольцо на пухлом пальце.

Заседатели ему тоже не понравились. Слева от судьи сидел худощавый мужчина, похожий на отставного военного с рядами разноцветных орденских планок на штатском сером пиджаке. Он близоруко щурился и постоянно выставлял вперед правое ухо — видимо, то, которым лучше слышал.

Справа ерзала в кресле молоденькая девчонка с неестественно ярким румянцем на щеках — от волнения раскраснелась или судебные заседания для нее еще в новинку и она неумеренно нарумянилась?

— Слушается дело… — глуховатым голосом начала судья, и Манаков опустил голову, уставив глаза в плохо промытый пол.

Где взять силы, чтобы выдержать и вытерпеть все? А впереди еще столько, что просто страшно подумать. Всеведущий Юрист авторитетно предрек ему не меньше пяти лет на общем режиме, ну, в крайнем случае, при счастливом стечении обстоятельств и милосердии судей — три года. Великовата сумма валюты, которую Виталик добыл и передал Зозуле. Великовата, чтобы рассчитывать на короткий срок.

Ладони вспотели, и он поминутно вытирал их о брюки, а ноги почему-то начали мерзнуть, как будто по полу нестерпимо тянуло ледяным сквозняком.

Зачитывали какие-то бумаги, — с точки зрения Манакова, совершенно никчемные, — но его адвокат довольно кивал лысоватой головой, с зачесанными поперек плеши волосами, тщательно записывая нужные места в блокнот. Бездумно следя глазами за быстрым бегом его шариковой ручки по листу, Виталий вдруг почувствовал, что все происходящее отчего-то перестало волновать его — не потеют больше ладони, не мерзнут пальцы на ногах, ушла противная дрожь из тела, перестали навертываться на глаза слезы жалости к себе. Перегорел?