Анатолий Баюканский - Тайна перстня Василаке

Послушай, оптимист, — Музыкант приостановился, он задыхался, обливался потом, — почему «близнецы» заговорили по-русски? Хорошо хоть мы в дороге ничего плохого в их адрес не отпустили.

Всему свое время, — философски заметил я, — торопить его — укорачивать жизнь. Есть хочу, как после блокадной зимы, в голове все перемешалось: «близнецы», говорящие по-русски, закрытое авто, повсюду таинственность. Зачем все это? Гастролеров из России должны встречать с музыкой.

Будет здесь нам с тобой особая музыка, которую сочинил товарищ Шопен…

Умопомрачительной красоты двери с фигурной мозаикой при нашем появлении, казалось, отворялись сами собой, легко и бесшумно разъезжались в разные стороны, скрывались в невидимых глазу нишах. Музыкант каждый раз вздрагивал, останавливался, словно ожидая встречающих служителей или хозяев, но тщетно. Сговорились, что ли наши «новые русские» потешить бедных служителей муз таинственным своим поведением.

— Я где-то читал, у товарища Сталина в апартаментах двери тоже растворялись сами по себе! — жалко пролепетал Музыкант. Так хотелось мне его отчитать, но… не стал этого делать. Остановился перед легкой позолоченной дверью, ведущей, несомненно, в главные комнаты виллы.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — буркнул я и первым шагнул в просторный вестибюль. Музыкант последовал за мной. Но… и в вестибюле мы тоже оказались в одиночестве. Зато представилась возможность малость передохнуть в прохладном помещении, осмотреться по сторонам, придти в себя. Поставив на черный мраморный пол свои пожитки, мы присели в глубокие кресла с огромными мягкими подлокотниками. Кресла, как и диван, были обтянуты розовым велюром.

— Н-да, коммуналка неплохая! — восхищенно выдохнул Музыкант. — Музей! Жаль, экскурсоводов не видно.

Вестибюль был и впрямь великолепен. Посредине округлого помещения возвышалась скульптурная группа — змеи, русалки и прочая нечисть обвивали подножье фонтана. Сам фонтан был изображен в виде демонической женщины, струи подсвечивались изнутри, и вода казалась разноцветной. Но, пожалуй, главное наше внимание привлекла широкая мраморная лестница, покрытая великолепными китайскими коврами.

— Пойдем дальше, — предложил Музыкант. — Давай представим себе: мы — обычные туристы, попали в музей, покинутый смотрителями. — Он решительно тряхнул футляром со скрипкой, которую не отпускал от себе ни на шаг, и вдруг визгливо крикнул, что было мочи. — Эгей! Господа-товарищи! Леди и джентльмены, черт вас подери! — Я видел, как побледнели щеки Музыканта. — Это похоже на издевательство. Разве так встречают гостей? И, странное дело, этот рвущийся из души крик, был, наконец, услышан. Из боковой, абсолютно неприметной глазу дверцы, бочком выскользнул молодой человек спортивного вида. Я подивился его пиджаку — золоченые полоски шли вертикально, ну, ни дать, ни взять, швейцар ресторана «Метрополь» в Москве. Наверное, здоровяк в костюме швейцара занимал тут должность привратника. Однако его взгляд, равнодушно скользнувший по нашим возбужденным лицам, абсолютно не выражал никаких чувств.

— Здравствуйте, чужеземец! — ядовито произнес Музыкант. — Не скажете ли, как нам пройти в контору управляющего?

— И, конечно, мы хотели сказать «здравствуйте»! — поспешил поправить Музыканта я, хотя в душе разделял его негодование: он, творческий человек, с известным всей музыкальной Европе именем, вынужден «шестерить» перед привратником. — Вы нам, пожалуйста, объясните, туда ли мы попали.

Наверное, мы очутились в царстве глухонемых. Привратник даже бровью не повел. Зато он легко прихватил оба наших чемодана, да и футляр со скрипкой, жестом велел следовать за ним.

— Видать, по-русски и этот чудак ни бельмеса не понимает, — тихо заметил я…

Медленно мы двинулись дальше вслед за молчаливым проводником. Радовались, что наметился прогресс: мы уже не были одиноки. Возмущаться не было смысла: кто знает про здешние обычаи, в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не лезут, своей воли не навязывают.

Мы поднимались по мраморной лестнице, тяжело дыша. Толстые ковры заглушали наши шаги. Дубовые поручни были столь широки, что моя ладонь не могла охватить их даже наполовину.

Сон продолжался, сон наяву. Музыкант протянул мне левую руку, я ее многозначительно пожал. Наверное, со стороны мы выглядели эдакими чудиками, то и дело оглядывавшимися по сторонам, ожидавшими подвоха. А чему удивляться, если мы с Музыкантом прибыли сюда из некогда великой страны, в которой продолжался малопонятный черный передел, из страны, где нельзя было поручиться, что утром проснешься живым и здоровым, где убийства, взрывы, похищения людей уже никого не удивляют. То ли волею рока, то ли еще по чьей-то воле мы очутились в ином мире. В каком? Пока еще ответить на вопрос вряд ли было возможно.

Что там ни говори, но вилла или дворец, внутри коего мы очутились, оказалась великолепной. Наверное, ее купили или построили новоявленные российские «нувориши». Здание представляло собой смесь древнегреческой старины и суперсовременности. И, естественно, владеть недвижимостью мог либо Теодоракис, либо… либо тот, кто ею владеет.

Важный привратник, внешне похожий на типичного русака откуда-нибудь из Рязани, медленно повел нас по коридору, по анфиладам комнат мимо напольных ваз, изображающих героев греческой мифологии, мимо картин, на которых почему-то преобладала иная тематика, прекрасно нам с Музыкантом знакомая: моржи, белые медведи, акулы.

Музыкант малость приотстал. Кажется, я понимал его состояние: часто бывая за границей с концертами, он пользовался в кругу любителей классической музыки шумным успехом. Да и дома, в России, был окружен теплотой и вниманием, к которому привык. Хотя дома, в Москве, как и я, грешный, он проживал в двухкомнатной квартире, с текущими кранами, с громкоголосыми соседями, которые поднимали настоящий тарарам, заслышав звуки скрипки; им было наплевать, что Музыканту требовались постоянные репетиции. Мир, как известно, живет по своим законам, уготованным Господом, а пути его неисповедимы, но просто так, с кондачка, ничего не происходит. Почему-то в иных странах люди проживают в знойных пустынях, мечтая о лишней кружке воды, в иных краях царствует ледяное безмолвие, океаны воды и… ни грана тепла. В России народ свободно и расковано живет лишь полгода, — вторые полгода — холода, а это уже укороченная жизнь.

Мои примитивные рассуждения прервал молчаливый, как и все в этом здании, привратник. Он остановился перед дверью и величественным жестом предложил войти в комнату, видимо, специально для меня приготовленную. Музыканту досталась комната рядом.