Андрей Молчанов - Форпост

– Джон! – выкрикнул он в рацию. – Высота! Я не успеваю поймать курс… Там наверняка стрелок!

– Я уже разворачиваю свою красавицу поудобнее… – откликнулся напряженный голос товарища. – И сейчас ее задница оживет при отдаче! Две подходящие пульки у меня есть…

Серегин неотрывно глядел на вертолет, внезапно ушедший в сторону, а затем, словно атакуя, вновь развернувшийся к склону. Глядел уже глазами Джона, прильнувшего к окуляру, видел обтекаемый темно-синий фюзеляж с винтом, слитым в белесую плоскость, повернутый на три четверти и рассеченный перекрестием, градуированным в миллирадианах.

Еще мгновение – и будет сделано то, что способен исполнить лишь тот, кто уже привычно готов к этому, в ком есть опыт боя, тренировок на полигонах, да и вообще в нехороших местах, где ведется встречный огонь, тот, кто совершит требуемое аккуратно, без спешки, без тщеславия и бравады.

Краем глаза он узрел где-то позади сверкнувшую кинжально ослепительную вспышку и словно ощутил за спиной возмущение воздуха, раздвигаемого раскаленно-бурлящими пороховыми газами.

Пуля весом в сорок два грамма, обтянутая бронзовой оболочкой, ушла к цели, опережая звук. При ударе в борт со скоростью восемьсот метров в секунду она высвободит энергию в пять с половиной тысяч джоулей. Тут же сработает малышка-заряд, выбросив вперед вольфрамовый сердечник, что разлетится внутри машины роем смертоносных мелких осколков.

Поднеся к глазу оптику, Серегин поймал в поле зрения вертолет, идущий вниз по дерганой нисходящей спирали. Дым валил из середины его хвостового отсека. Фюзеляж ощутимо вибрировал, несущий винт вращался рвано и с натугой, и, коснувшись склона, машина завалилась набок, упершись в россыпь валунов. Оторвавшийся хвост полетел далее вниз, распадаясь на чадящие фрагменты, а винт, вспоров почву, остановился, засев в ней изломанным якорем.

В течение последующего получаса, пока Серегин поднимался на вершину холма, попытки выбраться из вертолета никто не предпринял.

Теперь им предстояло пройти разведанной тропой к основному шоссе, куда уже выдвинулась братия его преподобия, которая должна отвезти их в надежное и укромное место.

– Пожалуй, дальнейшая жизнь покажется нам скучной, как воскресная проповедь, – сказал Худой Билл, когда они присели на каменистой прогалине для краткого привала.

– Я думаю, что, погости мы здесь еще, без дела не останемся, – проговорил Джон, покусывая стебель сорванной травинки.

– Так, может, и останетесь? – невпопад предположил Серегин.

– Это невозможно, – сказал Худой Билл. – Хотя… здесь есть куда и как развернуться, здесь здоровая натуральная пища и благонамеренные люди… И здесь очень красивые женщины. Я даже готов рассмотреть это место в качестве убежища при нетрадиционных ситуациях, от которых, увы, не застрахован ни один джентльмен удачи… Но как ни жить морской рыбе в реке, так и меня не приноровишь к вашей русской жизни, товарищ Серегин. Вы – другие… Кстати, русских в Америке я сразу же различаю по глазам. Они отражение души.

– Это точно, – покосившись на Олега, молвил Джон. – Кстати, добавлю: здесь располагающий к хорошему настроению климат. Уже зима на носу, а мы будто на пикнике в Южной Каролине…

Худой Билл, подумав, сказал что-то серьезное и по поводу климата.

– Ну, и чем ты будешь заниматься в Америке? – спросил Серегин Джона. – Купишь очередной кинотеатр?

– Неважно – чем, – ответил тот. – Меня влечет притяжение Америки. А тебя – притяжение женщины. Но ведь и притяжение Америки – тоже… Дух моей страны въелся в тебя навек, как пороховой дым в солдата. Я не прав?

– Ну да… – горестно кивнул Серегин. – Но я не могу болтаться, как «Летучий Голландец» между двумя берегами. Хватит!

– Значит, в тебе есть характер, – покладистым тоном произнес Худой Билл. – Скажу больше: вся твоя история вызывает во мне зависть… И теперь я не верю, что любовь – это химия. Я влюбился только один раз, в начальной школе. Это была прекрасная девочка. Мы даже целовались… Потом мне попадались только одни суки. Опасаюсь, что сейчас моя первая и последняя богиня ничем не отличается от этих стерв. Но пусть ее светлый образ…

– Жаль одно, ты выпадаешь из нашей компании, – перебил его Джон, обернувшись к Олегу. – Чувство любви – величайшее чувство. Но чувство дружбы – это тоже чувство любви.

– Без тебя нам будет одиноко, и даже очень, – подтвердил, качая головой, Худой Билл, проявляя неслыханную сентиментальность, таящуюся в его загадочной душе.

– Я стремлюсь к вам, но должен остаться здесь, – ответил Серегин.

– «Должен» – это плохо, – поразмыслив, заметил Худой Билл.

– Ладно, пора, как бы и ни хотелось расставаться, – сказал Серегин, вставая.

– Уж эта осенняя меланхолия! – крякнул, поднимаясь с места, Джон. – Действительно пора! Во Флориду! Наша песенка спета. И гонорар за нее уплачен.

Если ранее и подумать не мог Федор, что его мечте стать священником должно сбыться, то уж никак не предполагал он свое положение в сане, обремененном заботами, далекими от смиренной духовной должности. Собственно, заботы эти он сам на себя и возложил. Еще до восшествия в храм пришло осознание, что бушующую за его стенами греховную жизнь нельзя усмирить и подправить в узком пространстве Церкви, когда ее представители, покорно сникнув в осознании уже свершенного ими зла, пытаются отмолить его, а отмолив, как им наивно кажется, вновь устремляются в привычную грязь своего бытия. Да и все ли пойдут каяться? И всем ли нужна Церковь? И даже искренние в своем порыве приближения к Богу едва ли обнажат душу перед каким-то попом…

Тюрьма сделала его сознание логичным, жестким, нацеленным на холодный анализ, прогноз и непременные целесообразные действия.

Он поставил перед собой цель: его Церковь должна стать магнитом, объединяющим своим притяжением все население огромной округи. Но объединить его можно, влияя на жизнь социальную и прямо участвуя в ней. Вот почему демонические большевистские умы первым делом отлучили Церковь от государства, ибо уясняли невозможность сосуществования двух религий в благословении на добычу паствой хлеба насущного.

Дележ хлебов рождал грехи. Хлеба же добывались и созданием атомной бомбы, и уничтожением непокорных, и поворотом рек, и снесением городов. Жрецы новой религии бестрепетно брали на себя всю ответственность за содеянное массами, а массы, освобожденные от спуда наказуемой причастности, тупо и счастливо следовали предписаниям сверху. Церковь новой коммунистической религии отличала отменная иерархия, курирующая все и вся. Попасть на нижнюю ступень иерархии, заполучив партбилет, считалось высочайшим жизненным достижением. Лишиться партбилета за разоблаченный грех – катастрофой.