Андрей Молчанов - Форпост

В сопричастности высших сил к чуду его спасения Коряга не усомнился даже краешком сознания. И первопричиной своего оставления в этой жизни, конечно же, определил Федора.

Когда же десяток солдат во главе с Корягой командировали на неделю на соседний объект, Федя затосковал, понимая, что свора способна вновь показать ему свой оскал, да еще и выместить досаду от вынужденного долготерпения к его недолгому благополучию.

С утра, после отъезда Коряги, он был послан на строительство двухэтажного административного корпуса. Разделся на втором этаже, сняв гимнастерку и сапоги, подтянул брезентовый ремешок на поясе галифе и привычно ухватил за ручки тачку, покатив ее по дощатым, заляпанным цементом настилам на лестницах к штабелю кирпичей. Работа предстояла трудоемкая, ибо кроме своей нормы полагалось закрыть две дополнительных, «стариковских», о чем ему объявили еще в казарме два дюжих сослуживца кавказских кровей из разбойной стройбатовской элиты. Горные орлы, уже отсидевшие по сроку, грозно вращая масляными очами, танцующей походкой подошли к нему, притиснули к стенке, поведав о сегодняшних нормах его выработки. Всем своим видом они выражали готовность вгрызться в свою жертву зубами, последуй от нее хотя бы невнятная недовольная реплика.

И вот теперь весь день ему суждено, как заведенному, катать по ухающим от тяжести настилам готовую развалиться от непомерного груза дощатую тачку, загружаемую подсобником-киргизом, отслужившим здесь уже год, а потому пользующимся незначительными послаблениями в выборе той или иной каждодневной рабочей мороки.

Трудового энтузиазма киргизу хватило на час, потом он ретировался, сославшись на производственную травму: отбитый упавшим на ногу кирпичом палец.

В обед привезли баки с баландой, чан с подобием питьевой воды, Федор поднялся с очередной тачкой на второй этаж, пуком строительной пакли обтер пот со лба и с груди, дыбившейся от неровного дыхания, а затем присел у окна под сенью бетонного потолка с ржавыми пятнами гниющей в нем арматуры. Окно выходило на теневую сторону, где до сей поры, сидя на прохудившихся ведрах, азартно играли в нарды его истязатели, на своем резком и неприветливом языке обсуждавшие течение интеллектуального поединка.

На сей раз взору Федора предстала картина, немало его озадачившая. Абреки, оставив нарды, с елейными улыбочками едва ли не приплясывали вокруг невесть каким образом появившегося на стройке персонажа: казахской девчонки лет тринадцати, одетой в шаровары, полотняный замусоленный халат и бархатную облезлую тюбетейку. Скуластое загорелое личико юной гостьи было немыто, в смоляные косицы набилась пыль, а матерчатые малиновые тапки на грязных ступнях зияли разлохмаченными по краям дырами. Что-то странное увидел Федор в облике этой девочки, невесть как оказавшейся здесь, то ли ее бессмысленная улыбка, то ли простодушно-глуповатое выражение глаз, будто она хлебнула спиртного…

И прежде чем пришла догадка, что этот забредший в хаос бетонных и стальных нагромождений подросток слабоумен и немощен, заполнило Федора едкое и черное, как лужа застывшего вара на полу под его ногами, чувство должной случиться беды. Он смотрел на кобелиную толкотню волосатых потных торсов вокруг этого несчастного существа, слышал угодливо растянутые интонации в клекоте грубых голосов и, сжимая кулаки в бессилии, унизительно и слезно понимал свою роль немого свидетеля в отвратительном, как блевотина, действе… Но что мог сделать он в своем никчемном заступничестве, что будет пресечено незамедлительной и безжалостной карой?

Подонки тем временем уводили свою жертву в зев подвального этажа.

Федор, стараясь впасть в отрешенное от всего мира бездумие, взялся за отполированные его ладонями ручки тачки, покатив ее набившим оскомину путем. И вдруг слух его поразил краткий, пронзительный вопль, донесшийся извне. Или показалось? Он замер, прислушиваясь. Бетонные своды были безмолвны. Легкий ветерок шелестел клоком льняной пакли, зацепившейся за жестяной выступ подоконника.

Он убедил себя, что этот крик отчаяния – всего лишь игра его воспаленного воображения, но тут же и устыдился малодушно такого самоуспокоения.

А на выходе его поджидал один из мучителей, довольно спокойно, хотя и неприязненно, осведомившийся:

– Скоро штабель добьешь?

– Стараюсь, – ответил он, не поднимая глаз.

– Молодец, хороший работа, никуда отсюда! На обед лично звать буду! – прозвучал бодрый наказ, в котором сквозило и явное облегчение от уясненного неведения Федора о творящемся под сенью теневой стены беззаконии.

Плошку с баландой ему поставили на настил через полчаса, после абреки и вовсе исчезли в дебрях наваленных горами стройматериалов, а к концу рабочего дня Федор, решивший обозреть из чердачного окна панораму рабочего объекта, дабы убедиться, что извергов поблизости нет, увидел их в отдалении, у въездных ворот, где стояла бочка с водой.

Кавказцы, обильно поливавшие друг друга из котелков, выглядели так, будто и сами изрядно потрудились: шевелюры их поседели от цементной пыли, а галифе были черны от пота.

В следующий момент тупо и туго запел от удара кувалдой подвешенный на тросе сигнальный рельс, возвещавший о завершении смены.

Федор стоял, озадаченный несообразностью облика мерзавцев, чуравшихся всякого прикосновения к марким строительным смесям. И где им довелось так изгваздаться?

В раздумье побрел к выходу со стройки, но вдруг, застигнутый неясным подозрением, изменил свой путь: протиснулся между завалами балок к яме фундамента подсобного строения, утыканной кольями арматуры. Увидел опорные рвы – залитые бетоном и покуда еще полые. Одну из траншей заполнял свежий, хотя уже крепко схватившийся раствор – местное солнце, стремительно выпаривающее влагу, на глазах превращало вязкую сырую массу в каменный монолит.

Но в этом котловане уже неделю никто не работал…

И тут в серой, тщательно зализанной лопатами поверхности различилось яркое ворсистое пятнышко, в котором парень узнал алую матерчатую вязь уже виденной им жалкой обувки…

Его охватила оторопь. Неужели там, в застывающей бетонной каше – эта несчастная девочка? Неужели они убили ее?

Он схватил обрезок стального уголка, валявшегося под ногами, и уже занес руку, чтобы отбить кусок зачерствелого слоя, за которым скрывалось то страшное, о чем думал, но – не смог. Бросил железку и – побрел обратно, повторяя про себя одну и ту же фразу:

– Этого всего лишь тапок, это всего лишь… – Хотя глубоко и убежденно сознавал обратное.

После ужина, когда в отупелости мыслей он сидел на табурете, пришивая заскорузлыми пальцами, с трудом удерживающими иглу, лоскут белой тряпки, должной стать подворотничком, абреки вновь потревожили его покой, принудив затопить им на ночь глядя баню.