Елена Миронова - Ход черной королевы

— Она и так продаёт дом, а, может, уже продала, — пожала плечами Мила. — Но она мне ничего не даст, ей надо сына на операцию везти!

— Если она не даст денег, то на операцию придётся везти и тебя, — хохотнул Камиль.

Мила побледнела. У неё закружилась голова и вообще она почувствовала себя нехорошо.

— Слушайте, возьмите мою машину, а? — заныла она. — Может быть, она компенсирует вам стоимость ремонта джипа?

— Запихни свою машину себе в жопу, — грубо ответил коротышка. — Слушай, ты мне уже надоела. Вези нас к своей свекрови, давай.

Миле ничего не оставалось, как усесться за руль старушки «ауди», и направиться к Любови Андреевне. Машину, которую подарил ей Павел, Мила разбила в прошлом месяце, и никак не могла удосужиться отвезти её в ремонт.

Джип следовал за ней на небольшом расстоянии. Мила смутно понимала, что они вообще могли её обмануть, что это вовсе не автомобиль ручной сборки, а обыкновенная машина, каких полно ездит по московским дорогам.

Но как и, главное, кому, она могла это доказать? Если бы у неё хотя бы был телефон, она всё-же позвонила бы в ГАИ. Или ГИБДД, как оно теперь правильно называется, а то она уже совсем запуталась. Мила чертыхнулась про себя: у неё такие проблемы, а она думает, как правильно называется автоинспекция! Руки у неё дрожали, она с трудом удерживала руль. Чёрт, чёрт, чёрт, ну почему ей так не повезло? И что она будет делать? Любовь Андреевна может не дать ей этих денег, и что потом? Действительно продать квартиру? А самой с чем остаться? Конечно, хорошая трёхкомнатная родительская квартира стоит дороже, чем пятьдесят тысяч. И всё-же на оставшиеся деньги Мила могла бы купить себе «двушку» в спальном районе. Как же она будет жить? И вообще, ей совсем не хотелось отдавать эти деньги, что за блажь, в конце концов!

Миле пришла в голову новая идея, и она блаженно улыбнулась: когда они подъедут к дому свекрови, она заедет во двор, и скажет охранникам прогнать азеров! Проще простого!

Улыбаясь, певица увеличила скорость. Руки её больше не тряслись. А из головы совсем выветрилось, что Любовь Андреевна рассчитала охрану ещё несколько дней назад, памятуя о своём скором отъезде.

Жанна сидела в неудобном кресле Боинга, и всё время смотрела в иллюминатор. На самом деле она даже ничего толком не видела, просто ей не хотелось разговаривать ни с матерью, забавляющейся с Полинкой, ни с бабушкой, рассказывающей про какую-то потрясающую сумку от Луи Виттон. Жанна подозревала, что бабуля в очередной раз поживилась на распродаже, и теперь подготавливает внучку к своей обновке, но ей не хотелось ругаться и в тысячный раз запрещать бабуле потакать своей мании таскать всё, что плохо лежит. У Жанны была самая настоящая апатия. Ей не хотелось абсолютно ничего, ни есть, ни пить, ни спать, ни выходить из этого самолёта, как, впрочем, и лететь в Грецию. Она потеряла свою любовь навсегда, и от этого её охватило полное равнодушие ко всему происходящему с ней. Ей не хотелось плакать или кричать, биться головой о спинку впереди стоящего кресла, не хотелось броситься в иллюминатор. Но то, что она ощущала, было даже хуже: у неё не было никаких эмоций, словно внутри что-то умерло вместе с потерей Резника. И даже не одного, а двух: Павел погиб, спасая ей жизнь. Он продолжал любить её, несмотря на прошедшее время, несмотря на женитьбу на Миле. Пожалуй, в тот день он был по-настоящему счастлив. Он успел увидеть свою дочь и узнать, что Жанна жива. Она грустно улыбнулась, продолжая смотреть в иллюминатор. Вокруг самолёта со всех сторон громоздились пышные облака. У Жанны возникло ощущение, что эта огромная пушистая белая подушка несёт самолёт, словно на ковре. Ковёр — самолёт, вот откуда могло пойти такое выражение. Жанна смотрела, как клубятся облака возле большого крыла авиалайнера, и вдруг ей показалось, что на небе, словно на большом листе бумаги, начинает вырисовываться образ. Она присмотрелась внимательнее, не веря собственным глазам, но и вправду увидела, что изображение стало чётче, и приобрело знакомые черты. Жанна затаила дыхание, глядя, как невидимая кисточка выписывает на небе черты лица. Очень знакомого, до боли знакомого и любимого лица. У неё сжалось сердце: на неё, с другой стороны иллюминатора, глядели добрые глаза Резника. У Жанны сжалось сердце. Неужели он умер и попал в рай, и теперь вот она его видит? Она испуганно зажмурила глаза. А, когда открыла, в иллюминаторе отражались только кудрявые шапки облаков.

Она с облегчением вздохнула и повернулась к бабушке, которая что-то прятала в свою новую сумку. Присмотревшись, Жанна заметила знакомый логотип Луи Виттона.

Камилла Аскеровна неловко повернулась, закрывая от внучки вещь, которую прятала, и случайно уронила сумку себе на колени. Жанна немедленно её вырвала и высыпала содержимое на свой столик. Из сумки выпала

маленькая картонная коробочка с наушниками, которые раздали, чтобы регулировать громкость транслируемого по телевизору, подвешенному к потолку, фильма. Также перед Жанной предстала пилотка стюардессы, и связка ключей с очень пошлым брелком, которого отродясь у бабушки не наблюдалось: парочка резиновых любовников неистово совокуплялась всякий раз, как Жанна дотрагивалась до брелка.

Ей стало смешно. Бабушка не так давно прогуливалась до туалета, видимо, попутно ещё куда-то заглянула.

— Нет, это просто невозможно, — назидательно начала она, — откуда у тебя эти ключи? А пилотка? Я уж не спрашиваю про сумку, которую ты успела умыкнуть всего за неделю пребывания в Москве!

Камилла Аскеровна, глядя на внучку невинными глазами, поправила шарфик, благоухающий духами Жанны.

— Дорогая, — начала она, — всё не так, как ты думаешь! Это…

По проходу промчалась взволнованная стюардесса.

— Уважаемые пассажиры! — обратилась она к сидящим в их крыле. — Я где-то обронила ключи от пищевого блока. Пожалуйста, если найдёте их, верните, иначе мы с вами не сможем пообедать!

Разозлившаяся Жанна открыла рот, чтобы подозвать стюардессу, как вдруг её взгляд натолкнулся на большой пакет, стоящий у ног Камиллы Аскеровны. Из него выглядывал плед, один из тех, которые выдавали особо мёрзнущим пассажирам на время полёта, и кончик пакета со спасательным жилетом.

Чаяниям Милы не суждено было сбыться. Любовь Андреевна наотрез отказалась давать ей деньги.

— Мила, ты в своём уме? — заявила она. — Ты же прекрасно знаешь, что Антону предстоят тяжелейшие операции, которые стоят сумасшедшие деньги. И я не могу вот так вот запросто выделить тебе эту сумму. Пятьдесят тысяч долларов — это очень много. Если бы тебе понадобилась одна или две тысячи, я бы их тебе одолжила, но пятьдесят!

— Любовь Андреевна, миленькая, — взмолилась Мила, — ну прошу вас, умоляю вас! Я же была женой вашего сына, и чуть не стала женой другого вашего сына! Я вам не чужая, не говорите со мной так!