Татьяна Степанова - Флердоранж — аромат траура

— Ну как же… Нам ведь с ним прошлым летом, когда из Тульского управления сообщение пришло о… — патологоанатом, наткнувшись на взгляд Трубникова, внезапно умолк. — Одним словом, передайте Никите Михайловичу, что копию заключения я ему сразу же перешлю, — сказал он Кате после паузы.

— Хорошо, я передам, — ответила Катя— Не смею больше отвлекать вас от дела.

— Куда теперь, Николай Христофорович? — спросила она Трубникова на улице, решив… пока не опережать событий. Что ж, в принципе от начальника отдела убийств ничего другого она и не ожидала. Скрытность Колосова была просто профессиональной болезнью.

Однако, не посвящая ее фактически ни в какие детали происшедшего, Никита все же зачем-то послал ее сюда, в это Славянолужье. Значит, для чего-то она, Катя, была нужна ему именно здесь.

— Куда теперь? — повторила она свой прежний вопрос. — Вы там, в поле, обмолвились, что наступит время обсудить главный вопрос…

— Главный-то? — Трубников прищурился. — Да я уж и не знаю, как и быть с ним. Я Никиту Михайловича просил человека прислать опытного, знающего, чтобы в контакт он войти смог с главным нашим свидетелем.

— С. Полиной Чибисовой? — спросила Катя. — Она где сейчас — в больнице?

— Дома она. Невозможно было ее в больницу везти — так она кричала, вырывалась. Отец не дал, домой ее увёз. Туда врачи поехали. Но и там ничего не вышло. Ее ведь даже не осмотрели, не освидетельствовали как полагается. Не в смысле ран, нет, а в смысле… Слышали, про что Савва Бранкович-то спрашивал?

— Вы не установили, была ли она изнасилована? Значит, есть подозрения, что была?

— Трусы-то я ее где нашел? — сказал Трубников, — То-то. Деталь красноречивая. Как флаг они повешены были — Нагло так, будто в насмешку. А Полина единственный нащ свидетель; главный наш шанс в этом деле. Только шанс этот сейчас в таком состоянии душевном, психическом, что не больно-то им воспользуешься. — Трубников пристально смотрел на Катю. — А пытаться воспользоваться надо. И как можно скорее.

— Вот оно что, — подумала Катя, — вот для чего. Никита отправил меня сюда.

— Что ж, я попробую с ней поговорить, — сказала она Трубникову. — Только сначала нам надо встретиться с ее отцом. Нет, лучше с матерью.

— У Полины матери нет. Умерла давно от рака. Чибисов с тех пор и не женился. Не хотел мачеху дочери брать. У них дома сейчас из женщин домработница живет да секретарша Чибисова — некая Елизавета Кустанаева. Только с ней, я думаю, разговаривать насчет Полины не стоит.

— Почему?

— Да так. Мое это личное мнение. Не очень-то ладил они меж собой. Чибисов-то Елизавету в любовницах содержит. Ну а какой дочери понравится, когда отцом красотка молодая верховодит? Да потом еще кое-что между ними было… Так что секретарша вам установить нужный доверительный контакт с Полиной вряд ли поможет…

Катя открыла дверь машины.

— Поехали к этим Чибисовым, Николай Христофорович, — сказала она. — Там будет видно.

Больше всего на свете Елизавета Кустанаева, которую те, кто знал ее близко, чаще звали Лисой, чем Лизой, ненавидела беспорядок. Любой — в делах, в вещах, в отношениях между людьми. Когда неожиданно и коварно глохла машина на пустой дороге, когда из облэнерго поступали не учтенные бизнес-сметой счета за перерасход электричества в теплицах, когда с треском отлетала застежка у любимого французского бюстгальтера, когда человек, на которого было потрачено пять лет собственной жизни, в одно прекрасное утро объявлял: Я от тебя ухожу.

Вот и сейчас привычный уклад в доме, который Лиса давно уже считала почти своим, не просто нарушился, а был буквально взорван, так что осколки его разлетелись по холлу, зимнему саду, гостиной и спальням, ранив всех без исключения домашних жестоко и страшно.

— До каких же пор я должен сидеть вот так, сложа руки?! Надо же что-то делать. Я ведь должен хоть как-то помочь ей, моей девочке…

Крик души. Вопль мужского нутра, взвинченного алкоголем, — Лиса брезгливо прислушалась — начинается… Она курила на открытой веранде второго этажа особняка Чибисова. А сам хозяин дома Михаил Петрович находился внизу в гостиной вместе с настоятелем славянолужского храма отцом Феоктистом и Иваном Пантелеевичем Кошкиным, которого, несмотря на его преклонный возраст и больное сердце, агрофирма Славянка держала в своих штатах в качестве ведущего специалиста по сельхозкультурам.

Отец Феоктист и Кошкин вот уже второй день неотлучно находились при Чибисове в качестве самых близких и доверенных советников в главном вопросе текущего момента-что делать?

— Я так больше не могу, нервы не выдерживают. Я пойду к ней, сейчас пойду… Как же мы оставили, бросили ее там одну?

Лиса Кустанаева снова услышала голос Михаила Петровича — полный отчаяния и гнева, он потряс особняк от фундамента до черепичной крыши. Она вздохнула, поморщилась. Эх, Миша, Миша… Только ты и можешь, оказывается, реветь вот так от бессилия и выпитой водки. Второй день только и делаешь, что ревешь, Да пьешь, да звонишь в Москву и Тулу своим адвокатам, да задаешь отцу Феоктисту бессмысленные риторические вопросы…

— Михаил Петрович, сядьте. Я прошу вас — сядьте, успокойтесь. Нельзя же так, в конце концов! Будьте же мужчиной…

Это там, внизу, в гостиной громко и веско произнес отец Феоктист. Он был из бывших флотских офицеров. И порой бравый капитан второго ранга брал в нем верх над смиренным служителем церкви.

— Отец, дорогой мой, уважаемый батюшка, вы вот каждое воскресенье проповеди народу читаете… Так скажите мне, ответьте — за что это всё нам? Вот это? Ребенку моему единственному — Полине? За что? За какие такие грехи?

Лиса Кустанаева, курившая наверху, уловила в громоподобном голосе Чибисова явный вызов. В гостиной зрел духовный бунт.

— Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью, ибо страдающий за нас плотию перестает грешить, — ответил отец Феоктист. — Пути господа неисповедимы. Бывает, что наши грехи, грехи взрослых, искупают за нас наши дети.

— И это, по-вашему, справедливо? — спросил Чибисов.

— Вопрос не в том, что нашей нравственно несовершенной человеческой природе кажется или не кажется справедливым. Вопрос в том, что думает о нас, наших грехах, нашей расплате за них и нашем покаянии господь наш.

— Поговорили бы вы так лет двадцать назад, отец Феоктист, — услышала Лиса Кустанаева скрипучий старческий голос Кошкина, — живо бы вас командование Северного флота на ковер вызвало и погоны долой.

— Какой-то подонок жизнь мою под откос в один миг пустил — убил моего зятя, надругался над моей дочерью единственной. Довел ее до того, что девочка рассудка почти лишилась, а вы говорите мне о том, что думает об этом бог! — воскликнул Чибисов. — Да где он, бо-то? Я ему месяц назад колокола в церковь повесил. Семнадцать тысяч долларов с одного литья только, между прочим, не считая установки на колокольню. А он мне за это— ЭТО вот?! Да что вы мне о покаянии лапшу на уши вешаете? В чем мне каяться? В том, что я вкалываю как проклятый? Что вот этими руками все себе заработал — дом, капитал, дело свое? В том, что жены лишился, Полинка у меня на руках сиротой осталась? В том, что всю округу, земляков своих работой, зарплатой обеспечиваю, кормлю-пою, от водки загнуться не даю как другим? Моя жизнь — вот она, как на ладони. — Голос Михаила Петровича патетически звенел. — В чем виноват я, не отрицаю — ну, за воротник залью в компании когда лишнее, охоту люблю по осени, выражаюсь не всегда литературно-культурно. Так я ж мужик. На земле вырос, с землей всю жизнь дело имел. На земле и умру, где-нибудь в поле. Упаду как заезженный конь в борозду…