Марк Казанин - Рубин эмира бухарского

Я ничего не мог ответить.

– Но вы ешьте, я вам помешала. Катишь, что же вы кормите его кашей? Там есть кое-что получше.

– Это для тяжелобольных, Юля.

– Ну и что? Для такого гостя нет законов.

Но я уже встал:

– Спасибо, Катя, я сыт. Пора возвращаться в город.

Вошла Александра Ивановна и попросила меня передать Владимиру Николаевичу, что она поместилась во флигеле и что ему приготовят комнату.

– А сейчас возьмите Катю с собой, – добавила она, – пусть проветрится, а вечером привезет Владимира Николаевича.

– И я с вами в город, и я, – вызвалась Юля.

По дороге Юля без умолку говорила о том, какая чудная женщина и самоотверженный врач Александра Ивановна (в надежде, что мы ей это передадим), как знаменит в Туркестане ее муж и как она помнит Катишь еще ребенком. Она сидела близко, и мне было жарко и неудобно. Я опускал глаза, чтобы не смотреть на нее.

– Что вы все смотрите на мои чулки? – повела она ногой. – Это контрабанда из Афганистана; если бы вы знали, как трудно доставать.

– Но я вовсе не смотрю на ваши чулки, – смутился я.

– Да, да. – И она погрозила пальцем.

«Боже, – с тоской думал я, – и откуда берутся такие! Она только грязнит Катю».

Когда мы доехали до той площади с чайханами, где я сидел утром, Юля, оглянувшись, внезапно заявила, что она сойдет здесь, и попросила нас захватить ее на обратном пути.

«Что ей здесь делать? – подумал я про себя. – Одни узбеки, а с ними вряд ли у нее что-нибудь общее».

В ревкоме никого не оказалось. Нам сказали, что наши уехали с председателем ревкома осматривать место будущих раскопок.

Делать было нечего. Оставив линейку, мы с Катей направились пешком к площади с чайханами, или «чайхана-майдан», как я стал называть ее.

Немного проплутав, мы попали в тот проулок, который примыкал к площади сзади киоска. Внезапно Катя почувствовала, что в туфлю ей попал кусочек щебня; она остановилась, чтобы вытряхнуть его, и оперлась о тонкую стенку киоска. Сквозь нее до нас явственно доносились голоса, и мы невольно стали свидетелями разговора.

– Да нет, это просто дети, мелюзга, – говорила Юля.

– А отца видела? – спрашивал мужской голос. По тембру это был как будто голос грека, но странно, на этот раз он говорил совершенно правильно и в нем не было и следа восточного акцента, а был другой, тоже не русский.

– Пока еще нет.

– А она?

– Она ничего, старомодная и слишком занята больными, чтобы мешать мне.

– Ты постарайся подружиться со всеми мужчинами, сделайся необходимой, пусть привыкнут видеть тебя все время. Найди кого-нибудь, чтобы ухаживал за тобой.

– Это и так все делают, – самодовольно прыснула Юля.

– Ну, ну. Эти приезжие должны иметь высокие связи наверху. Смотри. И помни: главное – военные.

Наступила пауза. Катя и я стояли молча, глядя друг на друга. Все это было так неожиданно, так отвратительно.

Но что нам было делать теперь? Выйти из-за киоска? Они поймут, что мы слышали их разговор.

Я выглянул за угол.

С другого конца площади шли Ратаевский и Файзулла, но они не видели меня. Файзулла что-то быстро говорил, потом кивнул Борису, пошел к чайхане и лег на то же место, на котором я оставил его утром.

Борис шел прямо на киоск. Я снова нырнул за прикрытие. Очевидно, и обитатели киоска пристально следили за ними, так как я услышал повелительный голос грека:

– И эти, оба. Узнай и познакомься.

– Хорошо, – прозвучал покорный ответ Юли.

Сама судьба тут же сыграла ей на руку.

Борис уже стоял у киоска и заказывал прохладительную воду. Акцент грека вновь переменился на кавказский. Он суетливо и навязчиво предлагал халву, баклаву, шепталу и другие сласти, перемежая все словами «круты дальше».

Мы с Катюшей воспользовались этим моментом и вышли из-за прикрытия.

– А, Катя и Глеб! – крикнул нам Ратаевский. – Вот встреча. Идите сюда, тут чудные пирожные, совершенно довоенные.

Катя и я отказались, но нас стали уговаривать. Постепенно завязался общий разговор. Юля не отрывала глаз от Ратаевского и буквально забросала его вопросами:

– Неужели вы тоже из Петербурга? Я о вас столько, слышала, – жеманно лгала она. – Вы приехали тем же поездом? Боже, как я вам завидую! Петербург, Царское, Александрийский театр, балет – у меня голова кружится. А что носят теперь в Петербурге?

Она, должно быть, непроходимо глупа. Что могли носить в Петербурге в те годы, когда страна только что выходила из мук гражданской войны?

– Как жарко! – Она вынула из ридикюля небольшой складной белый веер. Этими изъеденными молью раритетами кишели тогда барахолки в Петрограде. – А что идет в театрах?

– Да все то же, – поддержал разговор Борис. – Впрочем, у нас свое направление.

– У вас. Боже, как интересно! Какое же?

– Гофман, – сказал Борис.

– Гофман! – воскликнула Юля, как будто она знала, о ком или о чем идет речь.

– Да, да, знаете, его фантастические рассказы, там глубина, символика, особенно для нашего времени. И потом – биомеханика.

Юлю такой разговор несколько утомлял.

– Ну что ж, скоро мы домой? Давайте все вместе, – предложила она.

Я ответил, что ждем линейки.

Это как будто не совпало с планами Юли. Линейка могла разбить компанию.

– Лучше пойдем все вперед до сада и там посидим, а линейка пусть догоняет. А Кристи, неизменный Кристи, – она послала ему обворожительную улыбку, – скажет кучеру, чтоб подал туда.

Кристи только сверкнул зубами в знак согласия.

– Круты дальше, – сказал он и помахал рукой.

Мы двинулись в путь. Юля болтала с Ратаевским уже как со старым знакомым:

– Если бы вы знали, как скучно здесь. Ведь никого нет!

– Где же все? – спросил Ратаевский, – Я думал, по крайней мере, здесь все на месте.

Юля пытливо взглянула на него.

– Да что вы, всех разбросало, никого нет. Кроме нас двоих. – И она обожгла его взглядом.

Этот стиль разговора был вполне в духе Бориса.

– Как я рад этому! – воскликнул он.

– И я! Буду на вас рассчитывать. Приходите к нам в больницу. Спросите сестру-хозяйку, и вас проведут ко мне. Или знаете что, проводите меня сейчас к тете Адье… Катишь и Глебчик! Борис проводит меня. Я вернусь позже одна.

В то же мгновение сзади послышалось шуршание колес по песку. Линейка нагнала нас. Паша вышел из нее, помог сесть Кате, усадил меня рядом с ней, сам сел напротив. На Бориса и Юлю он и не взглянул. Те двое отошли на несколько шагов в сторону, чтобы их не запылил экипаж. Юля послала Кате воздушный поцелуй, и последнее, что я видел, были их фигуры, сворачивавшие в боковую улицу.

Сидя в линейке, Катя и я рассказали Паше про тот странный разговор, что мы слышали в киоске.

Паша не переспрашивал, даже не кивнул головой, но уже одно его молчание свидетельствовало о том, какое значение он придавал нашему сообщению.