Георгий Брянцев - Избранное. Компиляция. Книги 1-8

Вот и вчера, разъясняя Ярославу политическую обстановку, Милецкий подчеркнул, что способы борьбы надо разнообразить, удары сделать ощутимее. «Подумайте, товарищ Лукаш», — сказал Милецкий на прощанье.

Да, надо думать. Теперь, когда Лукаш опять в Праге, есть возможность шире развернуть работу: под рукой Блажек, Антонин, Морганек, Труска, Мрачек, Божена, Ковач, Скибочка, Вандрачек, трое железнодорожников… Милецкий особенно настаивал на усилении работы среди солдат так называемых войск по охране протектората. Лукаш решил сегодня же заняться этим вопросом.

Когда стемнело, он закрыл свою комнатушку, захватил запасной ключ от калитки и ушел из особняка.

Как и всегда, необходимо было сделать большой крюк, прежде чем идти к Адаму Труске. Этого требовала конспирация. Лукаш добрался до центра, на ходу вскочил в вагон трамвая, потом пересел на другой, встречный, проехал до окраины и снова вернулся в центр. Вся эта комбинация заняла около часа времени. От выкриков кондукторов: «Высочаны!», «Стрешневицы!», «Пальмовка!», «Клементин!», «Смиховская набережная!» — разболелась голова. Наконец все предосторожности выполнены. Усталый, но по-прежнему настороженный Лукаш свернул с главной улицы и направился к квартире Труски.

Адам Труска нервничал. Условленное время прошло. Он то и дело выбегал во двор. Побежал и сейчас, но на пороге столкнулся с Ярославом.

— Наконец-то! — вздохнул он. — Где пропадал?

Вошли в дом. Труска прикрыл дверь в соседнюю комнату. Сели на диван.

— Что делает твой Ковач? — спросил Лукаш.

— Подает надежды. Два вечера подряд толковали о национальных комитетах. Мне кажется, он начинает разбираться. Полегоньку становится на нашу точку зрения. Но с ним еще предстоит повозиться.

— Не торопись, — посоветовал Лукаш. — Мы не за количеством гонимся. Ленин учил: лучше меньше, да лучше.

— А я и не тороплюсь, — сказал Труска. — Кроме Ковача, я еще одного парня подобрал. Не человек, а кремень. С этим мы откровенны… Вот только по части работы у нас плоховато. Совсем нечего делать. Сам понимаешь, что это за войско! Вроде как у короля Монте-Карло. Винтовки и те не у всех. Глупый фарс. Я дивлюсь, как это до сих пор мою должность оружейника не ликвидировали. Да и то спросить: на что она? Правда, идут разговоры, будто скоро подвезут трофейное оружие. Может быть, тогда и работа начнется.

— Вот эти трое тоже из ваших и антифашистски настроены, — сказал Лукаш, подавая листок. — Поинтересуйся ими. Возможно, подойдут. А как дела у Божены?

Труска будто поперхнулся.

— Божена молодец, — ответил он. — Гордиться такой дочкой надо.

— Смотри, не перехвали. Молодежь, она, знаешь, по сторонам не глядит. У нее голова легко кружится.

— Ты прав. Божене об оружии я не сказал бы. Незачем. Я с ней строговат.

— Будь построже, Адам, — одобрил Лукаш.

Тоска сжала его сердце. Давно не видел дочери. Какою она стала теперь?

Обе створки двери распахнулись, из соседней комнаты Божена стремглав бросилась к Лукашу. Ярослав только тогда и опомнился, когда руки Божены обвили его шею. Она стала покрывать поцелуями волосы, глаза, щеки, лоб, губы.

— Дочка, родная… — только и сказал Лукаш.

Дочь никогда не видела слез отца. И не увидит. Нежно проведя рукой по ее волосам, он поцеловал Божену в лоб.

Восторженными глазами Божена смотрела на отца. Совсем седой, но не сгорбился, плечи по-прежнему широки и прямы, суровые глаза не потеряли ни цвета, ни блеска.

Труска стоял у дивана, боясь помешать этой радостной встрече. Ярослав опустил Божену и, вплотную подойдя к Адаму, сказал грозно:

— Вы что же это со мной как со школьником? А?

Труска рассмеялся.

Лукаш протянул ему руку.

Потом втроем сидели за столом. Пили чай с немецким сахарином и обмакивали в него галеты, полученные Труской на службе. В горячем чае они разбухали и становились втрое толще.

Божена рассказала о своих успехах. Она привлекла к работе трех солдат, двое на очереди.

— А куда подевался твой поручик? — спросил Лукаш.

— Никуда он не подевался, — ответила Божена. — Он сопровождал эшелон в Словакию. Попал в крушение, которое устроил Карел, но ему посчастливилось: он был в крайнем вагоне и отделался легкими ушибами.

— Так оно часто бывает, — покачал головой Труска. — Хорошие люди гибнут, а сволочь остается.

— Как он к тебе относится? — спросил Лукаш.

— Пока терпимо. Раза два-три провожал домой, но после того, как я его припугнула дядей, держит себя в руках. Приглашал в гости. Понятно, я отказалась.

— Так, так, дочка, — сказал Лукаш. — И все-таки ты как-нибудь побывай у него. Держись от него на расстоянии, но побывай. Интересно раскусить, что это за штучка…

Мария Дружек сидела перед следователем во дворце Печека.

Пожилой крупнозубый гестаповец с круглыми глазами навыкат, с крупной лысой головой молча разглядывал ее, стараясь угадать мысли своей жертвы.

«О чем она сейчас может думать? Вероятно, о том, почему ее так долго не вызывали и не допрашивали? Наивное существо! Надо полагать, она все расскажет. Ей, как всякому молодому животному, хочется жить, а ради этого можно пойти на все. Вероятно, у нее есть муж. Во всяком случае, пора ему быть. Сколько ей? Пожалуй, не меньше двадцати пяти. Пора. Давно пора. Моя Берта в эти годы имела уже двоих детей: Карла и Эдуарда. А если нет мужа, то есть любовник. Интересно бы на него взглянуть, что за тип. И о чем он сейчас думает? Наверно, и не подозревает, что его голубка попала в клетку. Конечно, не подозревает. Все обошлось тихо, без шума, без свидетелей. Она вздыхает. Это хороший знак. А ну-ка я посмотрю на нее вот этак. На женщин действуют прямые свинцовые взгляды. Они размагничиваются, теряют волю, сопротивление их парализуется».

Мария тоже размышляла. Она думала о том, что ей очень и очень не повезло. Ее не скосил тиф, когда ей было шесть лет; она не утонула подростком во Влтаве, когда провалилась под лед, бегая на коньках; она уцелела при автомобильной катастрофе, когда в тридцать шестом году учеников возили на экскурсию в Татры; она встала на ноги, оставшись одна, без родителей. А теперь ей не уцелеть. А если уцелеет, то на всю жизнь останется калекой. Ей вспомнился рассказ Карела о коммунисте Прокопе, об издевательствах над ним, о пытках.

— У вас, вероятно, мягкий характер? — спросил наконец следователь. — Не правда лн?

Мария повела плечом и ответила:

— Не мне об этом судить.

Гестаповец улыбнулся, показав золотые коронки на своих крупных зубах.

— У меня складывается именно такое впечатление. Ну, рассказывайте: как вы попали в беду? Кто вас толкнул на это гнусное дело? Такая молодая, интересная женщина — и так опрометчиво кинулась в омут…