Георгий Брянцев - Избранное. Компиляция. Книги 1-8

— Так оно, видно, и будет, — успокоил Слива. — Все перспективы утеряны, если они вообще были. Да и сам Нерич не стоит того, чтобы его гибелью так долго занимались.

— Вы думаете?

— Конечно. А теперь разрешите мне задать вам один законный вопрос.

Гоуска выразил живейшую готовность слушать.

— Пожалуйста.

— Вы уже не раз в беседах со мной употребляли слово «друзья». Я прошу расшифровать: кого вы имеете в виду? Учтите, что меня интересуют не фамилии. Я хочу знать: американцы они, англичане или французы?

Гоуска тихо рассмеялся.

— Я сейчас объясню, для какой цели мне это нужно, — проговорил Слива.

Через его руки, сказал он, в Корпус национальной безопасности попал документ. Он компрометирует одну американскую чету, проживающую в Праге. Если информация об этом документе попадет в руки англичан или французов, то они, вне всяких сомнений, используют ее в своих интересах и доставят большие неприятности американцам. Слива в этом не заинтересован. У него есть на этот счет свои соображения. Если угодно, он их изложит.

— Друзья — это американцы! — выпалил Гоуска. — Кроме них, я никого не признаю и вам то же советую. А что это за документ? Сказать по правде, вы меня заинтриговали.

Слива охотно ответил на вопрос Гоуски. Дело вот в чем. До войны в Праге жил американский дипломат Прэн. Его знали как Прэна — и только. И сейчас его знают не больше. Но не он главное действующее лицо в этой истории. Речь идет о его жене Эльвире. Антонину Сливе, как «сотруднику» гестапо в период войны и сотруднику Корпуса национальной безопасности после войны, известно, что Эльвира не американка, а немка. Ее фамилия Эрман. Профессия — шантанная танцовщица. У нее есть брат Мориц Обермейер, бывший гестаповец в чине штурмбаннфюрера. Где он сейчас, сказать трудно. На днях, будучи дежурным по Корпусу, Слива принял двух польских артистов. Они и вручили ему документ, о котором сейчас идет речь.

— Дева Мария! — всплеснул руками Гоуска. — Это чрезвычайно интересно!

— Я тоже держусь такого мнения, — подтвердил Слива, достал из кармана бумаги и подал их Гоуске. — Читайте.

Гоуска торопливо подошел к письменному столу, наклонился и при свете настольной лампы прочитал документ:

«Считаем необходимым поставить в известность органы национальной безопасности дружественной нам Чехословакии, что в ее столице нашла себе пристанище некая Эльвира Эрман, ныне жена дипломатического работника США Прэна. Эльвира Эрман, известная танцовщица, по национальности немка, в период оккупации гитлеровцами Польши выступала в ночных локалях Варшавы под именем Регины Манон. Сотрудничала с гестапо и была интимно близка к известному всей Варшаве артисту ревю, варьете и кино Иго Симе. Иго Сим — ополячившийся немец. Некоторое время он выступал партнером звезды увеселительного мира польской столицы — Ганки Ордонки, впоследствии графини Тышкевич. Иго Сим тотчас по приходе фашистов сбросил с себя маску нейтральности. Он сделался значительной фигурой в администрации оккупантов. При содействии Эльвиры Эрман — Регины Манон он выдал гестапо виднейших патриотов из артистических кругов Варшавы. В самый разгар репрессий и террора польские артисты выбрали из своей среды делегацию во главе с популярным артистом, режиссером театра „Атенеум“ Стефаном Ярочем и направили ее к Симе. Они не знали, что аресты проводятся по инициативе и благодаря предательству самого Симы, и надеялись, что он, как их бывший коллега, оградит артистов от репрессий. Иго Сим принял делегацию, выслушал Стефана Яроча, а потом плюнул ему в лицо и избил на глазах у всех. Польские патриоты не простили этого гнусного поступка. Вскоре обнаружили труп Иго Симы: он был повешен в своем служебном кабинете. Гестапо при активном содействии Регины Манон схватило и казнило более двадцати артистов, а Стефана Яроча бросило в Освенцим. Вслед за этим исчезла Регина Манон. Она знала, что ей не миновать карающей руки патриотов. И вот теперь она объявилась в Праге, о чем мы и ставим вас в известность».

— Вот это крепко! — покачал головой Гоуска, возвращая документ. — А я ведь знаю Эльвиру, и, признаться, меня не удивляет все то, что здесь написано. Между нами говоря, я в свое время увлекался ею и даже пользовался взаимностью.

— Даже так? — удивился Слива.

— А вы думаете, я всегда был таким добропорядочным буржуа, как сейчас? О нет, батенька! Я был изрядным ловеласом. Ну, и Эльвира была в то время, скажу я вам… — Гоуска поцеловал кончики своих пальцев. — Правда, дорого она мне обходилась, но что дорого, то и ценно. А жаль, что она влипла. Смотрите, каковы эти польские актеришки! Злопамятны и глазасты. Нашли. Каких же последствий можно теперь ждать?

— Последствия предсказать нетрудно, — спокойно сказал Слива. — Заявление попадет в руки министра внутренних дел, он войдет с представлением в министерство иностранных дел, а Масарик разразится вербальной нотой и потребует удаления этой опасной персоны из Чехословакии. Вот и все.

Гоуска пригладил ладонью свои редеющие волосы.

— Сильно.

— Что касается меня, — продолжал Слива, — я предвосхитил бы события, чтобы не дать повода для вербальной ноты. Надо выбить козыри из рук министра внутренних дел.

— Каким же образом?

— Заблаговременно откомандировать из Чехословакии жену Прэна.

Гоуска ударил себя по лбу.

— Правильно! — воскликнул он. — Лучше выехать по собственному почину, чем ждать, когда тебя с треском выдворят.

У Гоуски вылетели из головы все вопросы, которые он собирался решать с Антонином.

— Знаете что, — торопливо произнес он, — давайте-ка отложим беседу до завтра.

«Сильно задело», — подумал Слива, вставая.

Антонин мысленно анализировал только что происшедший разговор с Гоуской. Кажется, он держал себя правильно и не сказал ничего лишнего. Все его условия Гоуска принял. Это развяжет Сливе руки. «Заявление» поляков произвело нужный эффект. Ведь арестовать Эльвиру, как жену дипломата, не так просто, а выселить можно — и чем скорее, тем лучше. Она играет не последнюю скрипку в сговоре реакционеров. А при удачных обстоятельствах удар по Эльвире затронет и Прэна. Это будет совсем хорошо. Да и с Неричем картина проясняется. Ярослав прав. Теперь не приходится сомневаться, что гибель Нерича инсценирована, хоть и топорно это сделано.

Потом его мысли перекинулись на Божену.

Только сегодня Антонин узнал, что Божена покинула квартиру мужа и снова поселилась у отца.

«Надо к ним зайти, — решил он. — Не знаю, как Божена, а Ярослав будет рад мне. Может быть, и она будет рада. Могу ли я оставить их в горе? Обязательно зайду. И не позднее, чем завтра, прямо со службы. Приду как старый верный друг. Никаких обид, претензий или намеков. Пусть все мои переживания останутся при мне. Божена теперь глубоко раскаивается в своей ошибке. Нужно заранее придумать тему для разговора, чтобы Божена чувствовала себя легче. Да вот! Захвачу с собой и прочту им письмо Глушанина. Ведь Максим половину страницы написал специально для Ярослава и Божены. И ответ составим вместе. Максим будет рад! Ждет ответа от меня, а получит сразу от троих. Эх, Максим, Максим… далекий мой друг! Ты, наверно, уже забыл, как я учил тебя чешскому языку в дрезденском концлагере. Много горя выпало нам на долю, а сейчас все забыто, и только твое письмо заставило оглянуться на пережитое. Желаю тебе удачи, Максим. Учись. Когда окончишь академию, приедешь к нам в гости, а нет, так я приеду к тебе, хочется еще раз побывать в Москве. Ее теперь, пожалуй, не узнать. Миллионы людей во всем мире произносят это слово — Москва!.. Итак, решено. Завтра пойду к Лукашам. Ни о чем не стану говорить — только о письме. Прочтем и сразу же засядем за ответ. Максим просит, чтобы я ему написал полный текст нашей партизанской присяги. Готовит книгу о движении сопротивления в Чехии. Упорный человек. Значит, дороги ему годы нашей общей борьбы».