Джон Бакен - Три заложника

Однажды, спускаясь в холл, мы остановились прямо посреди длинного лестничного пролета и одновременно взглянули в окно, за которым виднелись клочок газона, часть озера и прогалина в лесу, за которой зеленело луговое раздолье. Мэри сжала мою руку и вымолвила:

– Как прекрасна здешняя природа! Дик, ты когда-нибудь думал, что мы поселимся в таком благословенном месте? До чего же нам повезло!

Внезапно ее лицо изменилось – такое с ней иногда случалось, и Мэри вдруг стала глубоко серьезной. Я почувствовал, как дрогнула ее рука.

– Все это слишком хорошо. Мы чересчур любим это место, – прошептала она. – Но так не может продолжаться долго. Иногда мне становится страшно…

– Чепуха! – рассмеялся я. – Что может случиться? И вообще: не понимаю, как можно бояться счастья?

Разумеется, я знал, что на самом деле Мэри ничего не боится.

Она засмеялась в ответ:

– И все равно: у меня то, что греки называли «эйдос». Ты, старый дикарь, конечно, понятия не имеешь, что это значит. А это вот что: ты чувствуешь, что идти по жизни надо смиренно и осторожно, буквально на цыпочках, потому что только так можно не прогневить богинь судьбы. Хотела бы я знать, как это делается.

Попытки идти на цыпочках закончились тем, что на последней ступеньке Мэри оступилась, и наше чинное шествие по лестнице закончилось небольшой, но отнюдь не возвышенного вида свалкой. Мы едва не сбили с ног доктора Гринслейда.

Пэддок – ныне он служил у нас дворецким – как раз помогал доктору избавиться от пальто, и по выражению лица почтенного медика я понял, что на сегодня его работа закончена, и он намерен отобедать вместе с нами.

Пожалуй, стоит сказать несколько слов о Томе Гринслейде – из всех здешних знакомых с ним я сошелся особенно близко. Высокий и худощавый, слегка сутулящийся, он был рыжеволос, а глаза его имели тот зеленовато-голубой цвет, который часто сопутствует волосам подобного оттенка. Судя по цвету лица и выдающимся скулам, вы могли бы решить, что он шотландец, но на самом деле Гринслейд родился в Девоншире, то есть на юго-западе Англии. Впрочем, он столько путешествовал по миру, посетил такое множество экзотических мест, что почти позабыл край, где прошло его детство.

Меня тоже немало носило по свету, но в сравнении с Гринслейдом, это просто ничто. Начал он с должности судового лекаря на китобойном судне. Затем участвовал в войне с бурами, после чего стал судьей в Южно-Африканской республике, в городке Лиденбург. Вскоре это занятие ему прискучило, и он подался в Уганду, где досконально изучил тропические болезни, а заодно чуть не отправил себя на тот свет, экспериментируя с прививками. Потом его занесло в Южную Америку, где наш док обзавелся в Вальпараисо обширной практикой, но вскоре перебрался в Малайские Штаты [3] Федерация четырех государств, располагавшихся на полуострове Малакка (Негри-Сембилан, Паханг, Перак и Селангор). Существовала с 1896 по 1942 г. , где неплохо заработал на каучуковой лихорадке. После этого он в течение трех лет путешествовал по Центральной Азии: исследовал Северную Монголию с каким-то парнем по фамилии Дакетт и охотился за новыми видами цветковых растений в Китайском Тибете, поскольку был страстным ботаником-любителем.

Домой Гринслейд вернулся летом 1914 года, рассчитывая заняться кое-какими исследованиями в лаборатории, но началась война, и он отправился во Францию в качестве офицера медицинской службы в составе добровольческого батальона. Конечно же, он не избежал ранения, провел какое-то время в госпиталях, после чего поехал в Месопотамию, где и пребывал до Рождества 1918 года, занимаясь своим делом, но при этом умудряясь то и дело попадать в самые различные истории. В частности, он побывал в Баку вместе с Денстервилем [4] Денстервиль, Лионель – британский военачальник, генерал-майор. Возглавляемый им экспедиционный корпус вступил в Баку в августе 1918 года. и даже добрался до Ташкента, где большевики две недели продержали его в бане, переоборудованной в тюрьму. Во время войны он переболел всеми мыслимыми хворями, так как повсюду лез на рожон, но ничто не смогло сокрушить его железное здоровье. Он не раз говорил мне, что сердце, легкие и артериальное давление у него, как у двадцатилетнего юнца, хотя к тому времени ему уже перевалило за сорок.

Однако после окончания войны док Гринслейд угомонился и возжелал безмятежной жизни. Оттого и купил практику в самом уединенном зеленом уголке Англии. Объяснял он этот поступок теми же побуждениями, какие во времена бурного Средневековья заставляли людей удаляться в монастырь: он искал тишины и покоя, чтобы позаботиться о собственной душе. Тишину он обрел, но покой – едва ли, ибо я никогда еще не видел, чтобы сельский врач отдавался своему делу с таким рвением. Он навещал пациентов три раза на дню, и порой чуть свет уже спешил к какой-нибудь цыганке, чтобы принять роды. Вот каким человеком он был; помимо того, что в медицинских кругах его считали первоклассным специалистом в своей области. И несмотря на беспрестанные хлопоты, док умудрялся следить за всеми новейшими достижениями медицины. Впрочем, врачебное дело было лишь частью его бесчисленных увлечений и интересов. Мне никогда еще не доводилось встречать человека с таким ненасытным любопытством ко всему на свете.

Жил Том Гринслейд на ферме, расположенной милях в четырех от нас. Там он занимал две комнаты, доверху набитых книгами. Полагаю, его библиотека насчитывала несколько тысяч томов. День напролет, а часто и добрую часть вечера и ночи, он объезжал пациентов на своем маленьком прогулочном автомобиле, и все же, наведываясь к нам после двух дюжин визитов, он неизменно оставался бодр и полон энергии, словно только что встал с постели, хорошо выспавшись. С ним можно было беседовать на любые темы – птицы, животные, растения, книжные новинки, политика, религия, – только не о нем самом. Лучшего собеседника трудно было представить: помимо остроты ума и начитанности у него был просто замечательный характер, чистое золото. Если б не он, я бы в этой глуши точно пустил корни и отрастил побеги, ибо питаю врожденную склонность к одеревенению. Мэри одобряла нашу дружбу, а Питер Джон его просто обожал.

В тот вечер у дока было великолепное настроение, и в кои-то веки он коснулся своего прошлого. Речь зашла о людях, с которыми ему хотелось бы увидеться снова: об ирландце с испанской кровью, владельце поместья на севере Аргентины, который нанимал в пастухи диких горцев и каждое воскресенье устраивал между ними кулачные бои, после чего выходил один на один с победителем и неизменно отправлял его в нокаут; о шотландце, негоцианте из Ханькоу, который подался в буддисты, стал монахом и читал молитвы на китайском и санскрите с отчетливым акцентом уроженца Глазго; но прежде всего – об одном малайском пирате, который, по выражению дока, был истинным святым Франциском в обращении с животными, но сущим Нероном со своими сородичами-людьми.