Артуро Перес-Реверте - Саботаж

Хозяйка принесла коньяк. Фалько достал бумажник, чтобы расплатиться, и как бы по рассеянности оставил его на столе, чтобы собутыльник видел, как туго он набит.

– Вы поймите, мне велели помалкивать, – сказал Марсель, поглядывая на бумажник. – Не хотят, чтобы пошли толки.

Это «поймите» обнадеживало. Фалько понял, что он на верном пути.

– Я ведь объясняю: как его друг и заказчик, я не могу не тревожиться… тут затронуты и мои интересы, – с душевной теплотой сказал он. – А вдруг причинен ущерб картинам, которые я наметил к покупке?

Марсель одним махом высосал полбокала и облизнул углы рта. Слезящиеся глаза неотрывно смотрели на бумажник.

– Да нет, пострадала только одна работа.

– Какая? – безразлично осведомился Фалько.

– Ну, такая… Самая большая. Над которой он трудился последнее время.

– А-а, знаю. Видел. Это там конь и бык и женщины?

– Вроде бы.

– И что же – сильно пострадала?

– Изрядно. Половина холста сгорела.

– Да как же это возможно? Газ взорвался?

– Взрыв-то был. Мы с женой проснулись, когда грохнуло. Побежали в мастерскую, а там пожар. Но небольшой, мы быстро справились. Но это был не газ.

– А что же?

– Саботаж.

Правдоподобие, с каким Фалько изобразил удивление, убедило бы даже средневекового инквизитора.

– Что-что?!

– Саботаж, – повторил консьерж. – Не случайность, а намерение. Полиция считает, что картину хотели погубить. Они и сейчас там, осматривают каждую пядь мастерской.

Фалько достал портсигар и открыл его перед Марселем. Тот, рассмотрев марку, покачал головой, вытянул сигарету из мятой пачки «Голуаз» и прикурил от протянутой зажигалки.

– А вы поговорили с месье Пикассо и с полицией?

– Конечно. Меня допросили, и я рассказал, что знал – как услышали громкий хлопок, как прибежали в студию и потушили пожар.

– Еще многое сгорело?

– Нет, в мастерской больше ничего. От горящего холста летели искры, сильно дымило, но обошлось. Я сам позвонил мадам Маар, нынешней подруге…

– Чьей подруге?

– Маэстро. По крайней мере, он с ней спит.

В реплике почудился оттенок осуждения. Наверно, консьерж Марсель и его законная половина как добропорядочные французы не одобряли беспутную жизнь богемы. Или Пикассо недостаточно щедро совал им чаевые.

– Вы меня просто ошеломили этой историей про саботаж. – С этими словами Фалько вытащил стофранковую купюру, сложил вчетверо и положил на стол между бокалами. – Что именно сказал месье Пикассо? Как он воспринял это несчастье?

– Ну, сами понимаете… – Марсель теперь смотрел на деньги. – Ясное дело, был в страшной ярости. Кричал, что это, без сомнения, дело рук фашистских агентов… Он же сторонник Республики. И, конечно, левак. Кажется, картину он готовил ко Всемирной выставке.

– И что же он теперь собирается делать, не знаете?

Влажные глаза консьержа блеснули насмешкой. Он снова расправил усы, взял купюру и сунул в карман.

– Сами и спросите, раз вы его друг. Вам и карты в руки, а?

– Непременно спрошу. Как только увижу.

Марсель смотрел на него задумчиво и хитровато:

– Ну конечно. Как только увидите.

Привезли заказанные у Шарве сорочки: каждая была завернута в шелковую бумагу и лежала в отдельной коробке. Фалько клал их в ящики шкафа, когда зазвонил телефон. Это была Эдди Майо.

– Мы можем поговорить? Лично, я хочу сказать.

– Разумеется. Где предпочитаете встретиться?

– Я не могу сейчас выйти из дому. Приезжайте ко мне, пожалуйста… Набережная Монтебелло, двадцать один.

Через двадцать минут Фалько был в указанном месте. По дороге он успел пересмотреть все возможные ситуации и роль, которую могла бы сыграть Эдди в каждой. В ближайшие часы могут потребоваться быстрые решения, и желательно обдумать варианты заранее. Мозг Фалько почти автоматически, без эмоций перебирал варианты, расставлял их по степени важности, риска и вероятности. Случайности непредсказуемые и представляющие опасность как для других, так и для него самого. Рутинная тактика наступления, обороны, выживания. Что ж, сказал он себе, нажимая кнопку звонка, по крайней мере, сейчас можно перестать лукавить и притворяться. Чего уж теперь? Как говорится, вся рыба продана.

– Прошу.

Студия Эдди оказалась просторной и сияюще-светлой, с большим окном, за которым виднелись колокольни Нотр-Дама. Интерьер в скандинавском стиле, большие фотографии на стенах: одна – увеличенный снимок с обложки «Вог», где Эдди-манекенщица, стильная и элегантная, запечатлена в вечернем туалете. На другой, снятой в контражуре, она позирует ню вполоборота к камере. В нижнем правом углу была подпись Мана Рэя.

– Вы имеете отношение к тому, что случилось?

Вопрос, прозвучавший как выстрел в упор, не смутил Фалько, который едва закрыл за собой дверь и не успел еще даже присесть на белый кожаный диван. Он стоял со шляпой в руках, ожидая продолжения, но его не последовало. Эдди лишь скрестила руки на груди и устремила на вошедшего суровый взгляд. На ней были черные широкие брюки, сандалии, серый джемпер и с небрежным изяществом завязанный на плечах платок-карре «Гермес». Золотистые гладкие волосы, облегавшие ее голову шлемом, только подчеркивали синеву глаз – в этот день ледяную как никогда.

– А что случилось? – спросил Фалько.

Эдди показала на стопку газет, сложенную на стеклянном столике. Сверху лежала «Юманите».

– Не читали?

Фалько кивнул молча, изображая растерянность и прося разъяснений.

– Чего они хотят? – настойчиво спросила она.

– Кто?

– Сами знаете кто.

– Вы ошибаетесь, – он, не моргая, встретил ее взгляд. – Не знаю. Совсем ничего. И буду благодарен, если все-таки объясните, что случилось.

Он почувствовал, что она словно замялась на миг и крепче, будто вдруг озябла, стиснула скрещенные руки. Потом жестом предложила Фалько присесть, и он опустился на край дивана, положив шляпу рядом. Эдди села на другом конце.

– Не только эта статья… – сказала она. – Творится что-то очень странное. Утром Лео позвонили несколько человек. В том числе – видный член французской компартии, давний его друг… И все спрашивали о его связях с людьми из ПОУМ. А кое-кто упомянул некие денежные переводы на его счет в швейцарском банке.

– И что же? – поднял брови Фалько.

– У Лео никогда не было счета в Швейцарии. А говорить о его симпатиях к троцкистам – это просто чушь.

– Не знаю… – продолжая изображать, что сбит с толку, протянул Фалько. – Действительно, чушь какая-то. Правда ведь?

И наткнулся на сумрачную пронзительную синь ее изучающих глаз.

– Я говорила с ним утром. Он по-настоящему встревожен. Подозревает, что все это – очень хорошо организованная кампания по его дискредитации, но не может понять мотивы… Почему он? Почему именно сейчас?