Чингиз Абдуллаев - Идеальная мишень

Матери сделали операцию, все прошло благополучно, хотя ей было уже за семьдесят. Мы купили небольшую двухкомнатную квартиру. Я даже приобрел старый автомобиль «девятку» с пятилетним пробегом. В общем, жизнь как-то налаживалась.

Но в роковой день двадцать четвертого сентября девяносто шестого года на пороге своего дома был убит Федор Гаско. Отпустив водителя, он вошел в подъезд своего дома, где киллер и настиг его тремя выстрелами. И еще был один выстрел — контрольный.

После этого все наши дела пошли наперекосяк. Меня вскоре выгнали с фирмы, мол, это я отвечал за безопасность Феди. Не желали и слушать, что я был не личным телохранителем президента, а отвечал лишь за безопасность поставок.

Кое-какие связи у меня к тому времени были, и я все же устроился на работу.

Следующие два года выдались довольно тяжелыми, но кое-как жили. Илзе превратилась в высокую красивую девушку, на нее уже засматривались молодые люди. Мама немного окрепла. Но я ночами стал сильно кашлять. Сначала не обращал на это внимания и пил элементарные таблетки от кашля. Потом показался врачам — у меня пошла кровь. Это случилось в конце июля девяносто восьмого года.

Последующие консультации были более основательными. А как-то врач, строгий мужчина лет сорока, человек с добрыми глазами, пригласил меня в свой кабинет и, пристально глядя на меня, сказал:

— Вы серьезно больны, Эдгар Эдгарович. Вам нужно серьезно лечиться.

Необходима срочная госпитализация.

— Не смогу, — улыбнулся я, — у меня семья — мать и дочь. Кто их будет кормить? Они без меня пропадут. Нет, доктор, ничего не выйдет. Я могу согласиться на что угодно, но только не на больницу. Выпишите мне таблетки, и я буду честно исполнять все ваши предписания.

Он еще раз посмотрел на рентгеновские снимки и поморщился:

— Поймите меня, вам просто необходимо срочно лечь в больницу. Иначе…

— Мои дела так плохи? — растерянно спросил я.

— У нас есть очень серьезные подозрения, — сказал он, но по его глазам я видел, что он лукавит, — пока только подозрения… Короче, нужно лечь в больницу.

— Вы не говорите, какие подозрения. Это из-за того, что я много курю?

— Прежде всего из-за этого, — признался врач, — вам нужно срочно бросить курить.

— С этим я попробую справиться, — жалко улыбнулся я.

Врач снова взялся изучать снимки.

— Я дам вам направление в другую клинику. Стоит еще раз провериться, — не очень решительно проговорил он.

Он взял бланк, начал что-то писать, но я остановил его руку.

— Не нужно, — тихо сказал я, — не думайте, что я ничего не понимаю. У меня ночью иногда идет горлом кровь. Что у меня, доктор? Это кишечник, легкие?

Что? Только не скрывайте, скажите правду. Я достаточно сильный человек и обязан знать всю правду, до конца.

Доктор молчал. Лживая советская этика не позволяла врачу честно говорить с больным. На Западе, напротив, считают, что пациент обязан все знать.

И рассчитывать немного на себя, а больше на Бога. Во всяком случае, чтобы иметь возможность перед смертью распорядиться своим имуществом. Завершить все земные дела. У нас же в Бога никто давно не верит, а на себя никто рассчитывать не может. Значит, наши врачи в чем-то правы. Зачем знать о страшном диагнозе среднестатистическому гражданину? Он немедленно грохнется в обморок, или у него лопнет сердце.

— Я даю вам направление в онкологический центр, — проговорил наконец врач. — Уберите вашу руку. Я напишу направление.

Я медленно убираю руку. Случилось то, чего я боялся больше всего на свете. Отец умер от этой страшной болезни. И тоже в относительно молодом возрасте. Мне только сорок девять.

— Вы не ошиблись? — спрашиваю я только для того, чтобы нарушить гнетущее молчание.

— Вам нужно провериться, — уже сердито сказал он, дописывая направление, — и послушайтесь моего совета — ложитесь в больницу.

Я киваю ему, лихорадочно соображая, что же мне делать. Сбережений не так много, кроме квартиры и машины, нет ничего ценного. Если понадобится операция, я не смогу найти денег. А продавать квартиру не стану ни за что. Мать и Илзе будут жить в этой квартире даже после моей смерти. Она досталась мне так непросто. К этому времени я наконец получил российское гражданство. Хотя должен был получить его почти автоматически. Ведь я родился в России, в Сибири, и место рождения зафиксировано в моем паспорте. Но к прибалтам в России отношение настороженное. Я их не виню. Зная, что сорок процентов населения Латвии, которые жили в Риге до августа девяносто первого года, до сих пор не имеют латвийского гражданства, на некоторые вещи смотришь совсем по-другому.

Я возвращался домой в крайне подавленном настроении. Врач выдал мне мои рентгеновские снимки и приказал передать их в центр. Он даже написал — кому.

Уже у дома я решил узнать все побыстрее. Развернул машину и поехал в онкологический центр. Нашел там врача, к которому меня направляли, и сказал ему, протягивая снимки:

— Это снимки моего брата, доктор. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели. Брат придет завтра сдавать анализы.

Это был пожилой врач, какой-то весь помятый жизнью, в мятом халате, шапочке, съехавшей набок. Потом я узнал, что в этот день он принял два десятка больных. Конечно, все реакции у него притупились. Если бы я приехал утром, он никогда не допустил бы такой ошибки. Взяв снимки, он машинально поднес их к свету и тут же вернул.

— Сколько лет вашему брату?

— Пятьдесят.

— Жаль, — сказал он, — впрочем, привозите его к нам. Химиотерапия здесь уже бессильна. Только оперативное лечение, вплоть до удаления легкого.

— Все так серьезно? — выдавил я из себя.

— Очень. У вашего родственника запущенная форма. Поражено легкое.

Сильно поражено. Уже есть метастазы.

Впервые в жизни я напился до одурения. И в угаре готов был покончить с собой. Все казалось мне таким несправедливым. Зачем мне такая неустроенная жизнь? Вспомнились наши страдания в Сибири, ранняя смерть отца, мой непонятный выбор будущей профессии, мои мучения в Африке, разрыв с Вилмой, болезни матери, распад Союза, измена Вилмы, увольнение, бегство из Латвии, убийство Федора. И еще — плевок старухи… Честно говоря, нужно было удивляться не запущенной форме болезни, а тому, как долго я сопротивлялся. Дома я ничего не сказал.

Думал, что смогу сам решить свои проблемы. Все пытался оттянуть решение.

Это было в конце июля. А семнадцатого августа разразился кризис, которого никто не ждал. Доллар за несколько дней подскочил в три раза. Все подорожало. И в сентябре закрылась фирма, где я работал. Тут уже не до операции. И вообще я больше стал думать о будущем Илзе, чем о своей собственной жизни.

Кажется, понятно теперь, почему меня смешило обещание моего амстердамского доброхота спасти меня? Я смертник. И не только потому, что согласился стать мишенью. Может быть, с убийцами я бы еще справился. Но с болезнью, которая гложет меня изнутри, не совладаю. Месяцем раньше, месяцем позже. Что изменится? Именно на это и рассчитывал Кочиевский, когда делал мне свое предложение.