Никэд Мат - Желтый дьявол [Том 3]

И сбегают вниз. Столпились у двери.

— Ну, раз… два… три!

Первым вылетает Глушаков.

В два счета через переулок… И с разбега всем телом бьет в раму окна.

Дзинь!.. сыплются стекла. С треском подается рама…

Прорвался. Уже в магазине.

За ним по одному — другие.

Из троих один жив остается. Остальные баррикадой трупов ложатся в переулке.

Но вот перебегает Тряпицын…

Жив. Только вторая пуля навылет проходит ногу.

— Гады!

А повсюду во тьме ночи гремят выстрелы и разрастается зарево пожарища.

Вторые сутки трещат выстрелы, и то здесь, то там пылают деревянные дома.

Партизаны оправились.

Небольшими группами, без командования и приказов, бьются они… Бьются яро, свирепо.

Вот и подмога. С Чныраха пришел крепостной гарнизон. Будрин идет из Личи со своим отрядом.

Бой отдельными схватками по всему городу.

Теснят партизаны японцев.

Вот уже взят телеграф. Вот горит гарнизонное собрание — японский штаб.

Теперь только в трех местах сидят, отчаянно отбиваясь, японцы: в каменных казармах, в зданиях консульства и в квартале Симадо.

Там майор Иси-Кава. Знает майор, что дело погибло, и бросает в печь секретные документы.

На улицах трупы, трупы… черные зубья сгоревших зданий… поваленные столбы… свитые клубками электрические и телеграфные провода.

Бой. За сугробами снега, за каждым прикрытием лежат партизаны, обстреливая японские цитадели.

Разгневанные предательским выступлением партизаны звереют.

Разъяренные рыщут по городу…

А в горящем, осажденном магазине, в квартале Симадо, майор Иси-Кава собирает в кучу оставшихся солдат и офицеров.

— Кава-Мура!

Переводчик подходит и вытягивается перед майором.

— Кава-Мура! Останешься во дворе. Сдашься в плен. Передай от меня Тряпицыну, что виновник выступления — я. Ступай.

Кава-Мура отходит. Глаза затуманены. Лицо бледное.

— А теперь…

И майор Иси-Кава поворачивается к отряду.

— За мной! Банзай!

Растворились ворота.

Впереди отряда бросается майор в атаку… и падает. Пуля пробила голову.

Несколько минут отчаянной драки… и весь отряд желтыми пятнами трупов покрывает улицу.

Через час раненый Тряпицын, лежа в постели, допрашивает бледного, взволнованного Кава-Мура.

— Ваше дело погибло, — говорит он.

Кава-Мура молча склоняет голову.

— Консул глупо упорствует, — продолжает Тряпицын. — Иди к нему и скажи, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Пусть сдается в плен, если не желает гибели для себя и для своего отряда. Иди.

— Не могу, — глухим сдавленным голосом говорит переводчик. — Я могу пойти с таким предложением, если будет приказ из Хабаровска от японского командования.

И Кава-Мура бросает как бы вскользь… как бы между прочим:

— Наш консул — самурай.

Три здания консульства — последний оплот.

Приказ Тряпицына: захватить консула во что бы то ни стало живым. Но напрасно. Второй парламентер, посланный с белым флагом, получает пулю, не доходя до здания. Не сдается консул.

— Довольно! — кричат партизаны. — Долой разговоры!.. Долой!

Жаркий огонь открывается по консульству. В ответ — то же.

57-миллиметровое орудие бьет бронебойными снарядами.

Безрезультатно: — не сдается.

И вдруг сразу… во всех трех зданиях… из всех окон… вырвалось пламя.

— Братцы! Японцы подожгли себя.

— Держись, ребята! Сейчас в атаку пойдут… Как Иси-Кава.

Стрельба прекратилась.

Ждут.

Ждут с напряженным вниманием партизаны.

Томительные и долгие проходят одна за другой минуты. Никого.

Удивленные замерли.

— Неужели? — шепчут партизаны. Нахмурясь стоят они на своих местах, опустив винтовки, и смотрят, как черный дым гигантским столбом подымается к небу.

Заживо предпочел сгорать самурай со своим отрядом.

Через день волнами радио несется по воздуху весть:

« В ночь на 12 марта японский гарнизон в Николаевске предательски напал на партизан точка. Выступление подавлено точка. Город в руках революционных войск точка. Командующий войсками Тряпицын ».

Утром сегодня Штерн, открывая первое заседание владивостокского совета после двухгодичного насильственного перерыва, говорил радостно и строго-предостерегающе:

— …Вот опять мы подымаем знамя советов на самой далекой окраине Советской России. И опять, как и два года тому назад, трудящийся Дальний Восток должен настороженно стоять на рубеже этой новой России, еще крепче держа в своих мозолистых испытанных руках винтовку, еще зорче вглядываясь в окружающее, еще серьезнее расценивая и своих друзей, и своих врагов…

— Это он про японцев!.. — кто-то из рядов зала сказал соседу.

Огромный зал Народного дома, разукрашенный празднично, дышит тысячами трудящихся, дышит мощной единой волей, радостной и настороженной, — сегодня опять советы на Дальнем Востоке…

Но все знают твердо, что еще далеко до спокойствия на далекой окраине: здесь, во Владивостоке, — японцы гарнизонами протянули свои щупальцы до самого Хабаровска, на все Приморье. А в Чите — атаман Семенов. На китайской границе — белые банды, всегда готовые хлынуть на слабый, еще не совсем организованный край. А пятая Красная армия — далеко, у самого Иркутска. Советская Россия говорит: управляйтесь пока сами, у меня у самой еще много врагов, и не до вас мне сейчас…

Но главное здесь — японцы… — общая мысль зала.

— …И если оптимизм хорошая вещь… — это опять Штерн, — то простой, здоровый учет объективной обстановки — много лучше. Вот почему я и говорю, заканчивая наш сегодняшний торжественный день открытия владивостокского совета, что этот сегодняшний день труден, и очень опасно всякими неожиданностями наше завтра… Приглядываясь к этому неизвестному завтра, я призываю вас крепко держать винтовку, зорко смотря в даль, и быть оптимистами. Ибо все равно, что бы ни случилось завтра, — за нами будущее… за нами весь мир трудящихся…

— Мы победим!..

— Да! мы победим! — громом раскатилось по залу, взорванному точно тяжелым снарядом — призывом вождя.

О-Ой совершенно расстроен, как не может быть расстроен военный. Он озлоблен и скрежещет остатками гнилых огрызков зубов и невероятно много сегодня плюется.

— Хрр-тьфу! — раздается беспрерывное по кабинету. — Хрр-тьфу! — опять. — Хрр-тьфу!.. — без конца.

Таро сегодня струсил. «Уж больно главнокомандующий озверел: как бы и ему самому не сложить своей карьеристской и интригантской головы на этом проклятом, сумасшедшем Дальнем Востоке…» — думает он и ждет, пока О-Ой достаточно выхаркается, чтобы говорить более или менее членораздельно.