Василий Ардаматский - Опасный маршрут. Повесть

- Ляжем вместе под две шинели, будем греть друг друга…

Окаемов прижался к нему и вскоре заснул. Потом они так спали всегда.

Если Окаемов долго не засыпал, Степаныч шептал ему:

- Ты о Родине думай, сразу душа успокаивается…

Окаемов молчал.

Постепенно в лагерь начали просачиваться сведения о том, что молниеносное продвижение гитлеровской армии затормозилось. Прибывавшие партии пленных становились все малочисленней. О том, что на фронте дела у немцев ухудшились, можно было прочитать и на лицах лагерных охранников.

Вечером второго ноября Окаемов влез на нары и притулился к Степанычу. Они накрылись шинелями.

- Слушай меня, - зашептал Степаныч. - Мы тут решили отметить октябрьский праздник. В ночь на седьмое бежать собираемся. Пойдешь?

Окаемов притворился будто мгновенно заснул и не ответил. Утром на каменоломне, очутившись возле охранника, Окаемов тихо сказал ему по-немецки:

- У меня есть очень важное сообщение для начальника лагеря. Я из барака семь. Номер 57689.

Охранник немедленно доложил кому следовало, и после вечерней поверки в седьмой барак явился начальник лагеря. О, эта белобрысая собака знала, что делала, - он взял с собой из барака не одного Окаемова: для маскировки вместе с ним в комендатуру погнали еще пять человек…

Степаныча повесили на другой день во время утренней поверки. Окаемов стоял в строю пленных и думал: неужели и теперь лагерное начальство им не заинтересуется?…

Вскоре Окаемов узнал, что с партией пленных в лагерь в форме рядового прибыл какой-то советский полковник. Узнал - доложил. После этого Окаемов был переведен рабочим на кухню. Зимой началась уже его большая карьера. Он стал провокатором-гастролером. Его «подсаживали» в те лагеря, где возникали организации Сопротивления, и он эти организации проваливал.

Последние месяцы войны он «работал» в лагере, находившемся в Западной Германии. Когда войска западных держав были в ста километрах от этого лагеря, Окаемов отправил на расстрел семнадцать заключенных и решил: довольно! Теперь надо ждать. Прихода чужих войск он почти не боялся. Больше инстинктом, чем разумом, был уверен, что они его не тронут.

Окаемов сидел перед сухопарым флегматичным полковником. Допрос происходил в помещении школы. На заляпанном чернилами учительском столе стоял сифон с сельтерской водой. Он был пронизан солнцем. Окаемов следил, как в сифоне поднимались со дна сияющие пузырьки. За окном галдели одетые в непривычную форму солдаты. Позади Окаемова за партой, как школьник, сидел человек в штатском. В допросе он участия не принимал, но почему-то Окаемов чувствовал, что главная опасность находится у него за спиной. Да и полковник, лениво задавая вопросы, то и дело посматривал на штатского.

- Значит, вы предателем не были?

- Не был и не мог быть…

И этот вопрос и спокойный ответ Окаемова прозвучали в этой комнате в третий раз. Полковник посмотрел на штатского и вдруг резко свистнул сквозь зубы. В дверях появился солдат.

- Пусть войдет…

Солдат скрылся за дверью, и в класс вошел начальник лагеря, майор гестапо Фохт. На нем был хороший штатский костюм; в руках он держал широкополую шляпу. Фохт подошел к столу и посмотрел на сгорбившегося от ужаса Окаемова.

- Он? - спросил полковник.

- Он, - ответил Фохт.

- Спасибо. Идите.

Фохт вышел.

- Ну? - насмешливо произнес полковник.

Окаемов заговорил быстро, сбивчиво, пересыпая английскую речь русскими и немецкими словами. Он рассказывал свою жизнь. Полковник с безразличным лицом слушал его минуты три, потом посмотрел на штатского и поднял руку:

- Довольно! Все это описано здесь… - Он постучал пальцем по лежащей перед ним синей папке. - Это ваше личное дело… из гестапо… - Полковник снова переглянулся со штатским, встал и вышел из комнаты.

Его место за столом занял штатский. Это был немного обрюзгший мужчина лет сорока пяти. Тоненькие усики под горбатым носом и смуглый цвет кожи делали его похожим на жителя южноамериканской страны. Он был бы красивым, если бы не глаза, которые точно по ошибке попали к нему совсем с другого лица, - светло-серые, водянистые, абсолютно ничего не выражающие, но накладывающие на лицо печать неопределенности.

- Передавать вас русским мы не собираемся. Это - первое, - сказал он тихим, приятным голосом. - Второе: вы хотите работать у нас?

- Безусловно, - поспешно ответил Окаемов, уже прекрасно понимая, о какой работе идет речь.

- Ну вот и прекрасно! Вы голодны?

- Я ничего не ел со вчерашнего дня, - почти сердито ответил Окаемов и протянул руку к сифону. - Разрешите мне выпить?

- Подождите. Мы сейчас поедем ко мне обедать…

Маленький особнячок, куда они приехали, стоял на окраине города. Рослая, мужеподобная немка провела их в гостиную и стала в дверях, ожидая распоряжений.

- Обед на двоих. Французского вина. Сигареты…

Немка ушла. Штатский пригласил Окаемова сесть за низенький столик.

- Давайте знакомиться. Меня зовут Барч.

- Окаемов.

Они пожали друг другу руки и рассмеялись.

- Вот что делает война, мистер Окаемов, - продолжая смеяться, сказал Барч. - Она не только повергает в прах государства, но и хитро перетасовывает людей. И не только хитро, но и умно. Вы не находите?

- Я бы сказал иначе, - Окаемов, хитро прищурясь, смотрел на Барча, - она порождает умные случайности.

- Случайности?… - Барч задумался.

- Умные случайности, - повторил Окаемов.

Барч махнул рукой и рассмеялся:

- Я еще в колледже ненавидел философию. По-моему, вся она состоит из мудростей, которые так же легко доказать, как и опровергнуть.

- Одно могу сказать, - Окаемов улыбнулся, - с таким взглядом на философию в России вы успеха не имели бы…

- О да! - Барч захохотал. - Марксисты съели бы меня с потрохами!

Пока немка накрывала стол, они молчали. Потом Барч налил в бокалы вина и сказал:

- Так или иначе, давайте выпьем за наше знакомство!

Они выпили и закурили сигареты. Барч сказал:

- А теперь расскажите мне свою жизнь. В вашем личном деле немцы с присущим им педантизмом пронумеровали даты и события вашей биографии, а меня интересуют живые детали, психология, в общем, то, что люди называют судьбой. Времени у нас достаточно. Пожалуйста, прошу вас…

Окаемов начал рассказывать. Впервые за всю свою жизнь он рассказывал о своей жизни правду. Все анкеты, которые он заполнял там, в Советском Союзе, отражали жизнь выдуманную. Поначалу говорить ему было трудно, то и дело на правду наползала ложь, и он сбивался, но затем впервые переживаемое ощущение, что перед ним сидит человек, которому он может сказать все, точно встряхнуло его память, ложь как бы отступила, и вся его жизнь предстала перед ним во всей своей жестокой правде…