Андрей Остальский - Синдром Л

И все-таки он что-то заметил. Сказал:

— Что с вами, вам нехорошо? Ну, после всего, что вы пережили, немудрено. Ничего, я вам отличных врачей организую.

Мы вышли на улицу. Я остановилась. Вдохнула холодный воздух несколько раз — глубоко-глубоко. Вроде полегчало.

От угла дома медленно и торжественно тронулся огромный бронированный членовоз, настоящее черное чудовище. Я впервые его видела с близкого расстояния, в другое время мне любопытно, наверно, было бы его рассмотреть хорошенько. Но сейчас мне было не до того.

А Сусликов повернулся ко мне лицом и быстро, но очень тихо — так, что я еле-еле разбирала слова, — заговорил полушепотом:

— Сашенька, вы — настоящая драгоценность. Такой брильянт требует достойного обрамления…Увы, в нашей стране, особенно учитывая трудное международное положение, в котором мы оказались, найти вам достойное обрамление будет чрезвычайно сложно. Но мне кажется, что я смогу его вам обеспечить. Поэтому у меня к вам не совсем приличное предложение имеется: становитесь моей подругой. Моей гражданской женой, партнершей. Материально, в смысле денег, снабжения — вы даже представить себе не можете, какие у меня возможности. Включая регулярный отдых за рубежом. Представляете? Никому нельзя, а вам можно. Я бы предложил вам, не раздумывая, руку и сердце, но я женат, а в моем положении развод неприемлем. Жена моя очень больна, половой жизнью мы давно не живем. Мне очень тяжело. Приходится… не буду даже вам говорить, чем приходится заниматься. Мне это очень мучительно. Я же полон сил и желаний.

Он впервые поднял глаза, посмотрел на меня. Сказал:

— Я вижу, вы пощечину мне дать хотите. Это нормально… Даже похвально, как ни странно это звучит из моих уст. Но вы очень умный человек, Сашенька, я уж знаю. Так вот. Подумайте. Просто подумайте. Ведь вы знаете, ни одна сволочь не решится батюшку вашего огорчать, если он станет, пусть и неофициальным, но тестем заместителя Председателя. И все его обязательства, из него под давлением выжатые, они тоже будут забыты. Потеряют силу. Вы понимаете, о чем я? Он будет свободным человеком. И институт свой сохранит. Подумайте! Целый коллектив талантливых ученых будет спасен!

Членовоз уже поравнялся с нами. Нереальных размеров бугай открыл дверь машины и почтительно стоял подле, ждал хозяина. Еще дюжина таких же нереальных бугаев окружала нас со всех сторон, заслоняя собой белый свет.

А я изучала лицо Сусликова и думала: «Пощечину? О, нет, совсем не пощечину! Вовсе нет!»

Не давая себе задуматься, быстро сказала:

— Я согласна.

Сусликов вздрогнул. Да-да, эта непроницаемая машина вздрогнула! И как! Не в первый ли раз в жизни? Даже охрана заметила, насторожилась, придвинулась на шаг ближе. Что, мол, там делают с их хозяином? А вот то!

Он громко выдохнул. Сказал:

— Вы не шутите? Не издеваетесь? Вы действительно…

— Согласна, — продолжала я. — Но с условием.

— Просите чего угодно! Ну почти… Все, что в силах моих, а они немалые… все будет сделано.

— Условие одно. Саша должен жить.

Сусликов нахмурился, закачал головой:

— Нет, это плохая просьба… это за пределами даже моих возможностей. Совершенно. Вы даже не представляете… Единственное, что я могу попытаться сделать, — это добиться замены приговора, чтобы был обычный расстрел. Да и то будет очень нелегко. Это дело на личном контроле у Председателя, и он… к нему даже подойти с такой просьбой невозможно.

— Нет, этого недостаточно, — сказала я спокойно. — Повторяю, условие единственное. Но неизменное. И никаких других вариантов. Жизнь. Никаких расстрелов. Жизнь. В обмен на меня.

Сусликов резко отвернулся и, не прощаясь, нырнул в чрево чудовища. Как будто полностью, в одну секунду, потерял ко мне всякий интерес. Бугай захлопнул дверь и недобрым взглядом посмотрел на меня. Кто это тут дерзит хозяину?

Я поднималась медленно по лестнице и кусала губы от напряжения. Пыталась понять: сделала ошибку или нет. Не зря ли так ставку задрала? Это же блеф! Ведь расстрел — уже большая победа. Это уже ничего, уже терпимо. Мне, например, не слишком было бы страшно — если бы меня. Не то что в печь медленно ехать. И в огонь глядеть. Может, надо было соглашаться? Не пожалеть бы…

А на следующий день ко мне заявилась Нинка. Видеть я ее совсем не хотела. Но заставила себя, сама не знала почему. Было мне интересно понять: а она-то что чувствует? Злорадство? Торжество? Отомщенной себя ощущает?

Поразила она меня. Пришла такая… я бы ее на улице, может быть, и не узнала. Волосы всклокочены. Глаза и так у нее не самые большие, а теперь просто щелочки какие стали. Под глазами мешки. Видно было, что пыталась подкраситься, напудриться, но вроде бросила на полпути.

«Эк ее… переехало…» — подумала я. Но вслух ничего не сказала.

Села. Молчит. Я нарочно ничего ей не предлагаю — ни воды, ни чаю, ни вина. Молчу тоже. Жду, что же она скажет.

А она странные звуки издавать стала: «Кхм! Кхм! Кхм!»

Прочистить горло, наверно, пыталась. Точно от спазма. Но голос срывался.

Воды ей надо. Но не дам, решила я.

Наконец она выговорила:

— Я радовалась. Я так радовалась. Целый день торжествовала. Водку пила. Напилась, стала Валерке звонить, хотела его соблазнить — трахнуть меня приглашала. Но он не пришел. Жены боится. Говорит шепотом: она скоро уедет — мать навещать. Звони через неделю. Скотина… кому он нужен — через неделю-то? Я не столько потрахаться хотела, сколько похвастаться. Рассказать кому-то надо было… про все. Как судьба за меня отомстила. Пришлось еще водки выпить. Заснула на полу. Утром просыпаюсь. Как вспомнила, так выть стала. Как представила, что они там сейчас с Саньком делают… И что еще дальше будут делать. Какая же я кретинка, думаю. Чему я радуюсь, идиотка безмозглая? Да пусть бы он даже с этой Шуркой, с подлюкой сволочной жил… Мучительно, но все же знаешь, что он где-то есть. Что можно его увидеть когда-нибудь. Потрогать даже, может быть. На улыбку эту его странную, хоть издалека, поглядеть. И шанс всегда был бы — пусть теоретически — отбить его назад. Бывает же, разве нет? Нет, ты мне скажи: бывает? Бывает?

Вижу, она ответа от меня ждет. Это, оказывается, не риторический вопрос.

Я пожала плечами. Не буду отвечать!

И тут еще пуще дела пошли. Нинка вообще как будто дар членораздельной речи стала терять. Начинала вроде бы фразу:

— Я бы… — говорит. И замолкает. Пытается что-то сказать, но не может. Слова застревают. Еще одну попытку делает:

— Я бы…

И как будто задыхается. Хрипит. Сипит. Я на нее не смотрю. Мне невыносимо на нее смотреть.

И в третий раз:

— Я бы…

И тут… Как будто кто-то сидел у нее внутри и наружу рвался, и вот вырвался.

Вырвался и пошел крушить. Пошел Нинку колошматить.