Лен Дейтон - Секретное досье

Наконец высокий британец явился повидать меня в последний раз. Они прошли через обычную процедуру возгласов и предварительных условий, но на этот раз говорил только армейский капитан. Он сказал мне, что «правителство ее величествия» никоим образом не может считать меня британским подданным. «Следовательно, — заявил он, — суд будет идти по венгерским законам». Человек из посольства сказал, что ему очень жаль.

— Суд? — переспросил я, и К.Х. снова размазал меня по стенке. После этого я замолк. Британец метнул на меня взгляд «извини, старина», надел свою шляпу с загнутыми полями и исчез.

У К.Х. случилась редкая вспышка альтруизма — он принес мне черный кофе в настоящей фарфоровой чашке. Сюрприз следовал за сюрпризом, ибо, сделав глоток, я обнаружил в кофе добавку в виде сливового бренди. День был долгий. Я подтянул согнутые ноги поближе к голове и, крепко обхватив себя руками, заснул, думая: «Если я не выберусь отсюда быстро, вы, парни, пожалеете об этом».

Иногда они оставляли свет гореть всю ночь, а порой, когда я перевирал все до одного цвета К.Х., они присылали старого усатого стража, чтобы он всю ночь не давал мне заснуть. Он разговаривал со мной, а если присутствовал К.Х., кричал, чтобы я не прислонялся к стене. Говорил он обо всем, что знал, о своей семье, о службе в армии, о чем угодно, лишь бы я не уснул. Я не смог бы перевести ни слова из его речей, но этого простого человека было легко понять. Он показывал мне, какого роста его четыре ребенка, фотографии всей семьи, а изредка мелкими взмахами руки объяснял, что я могу прислониться к стене и отдохнуть, пока он стоял, высунувшись наполовину в коридор и прислушиваясь, не возвращается ли К.Х.

Раз в три дня приходил армейский капитан. Не убежден, что правильно его понял, но, кажется, он назвался моим адвокатом. В первый свой визит он зачитал мне официальное обвинение, это заняло около часа. Составлено оно было на венгерском языке. Отдельные фразы он перевел, а именно: «враг государства», «государственная измена», «заговор с целью незаконного свержения народных демократий», а сверх того несколько раз прозвучали слова «империализм» и «капитализм».

Теперь на моей двери было тридцать четыре отметины. Отдых и сон урывками немножко восстановили мои нервные окончания, но все же до уровня силача Стива Ривза я не дотягивал. Питание поддерживало меня на очень низком физическом и психическом уровне. Каждое утро я вставал, чувствуя себя, как в первых кадрах рекламы «Хорликса» [28] Название укрепляющего молочного напитка, лечебных продуктов, фармацевтических и бытовых товаров одноименной компании. — Примеч. пер. .

Было совершенно очевидно: если я не поплыву против течения, от меня не останется ничего, что я знал и любил. Мне ни за что не удалось бы уйти, несмотря на задвижки в духе Гудини, или с боем пробиться через главные ворота. Я должен действовать хладнокровно, спокойно, медленно, иначе мне не вырваться. Так уговаривал я себя на тридцать пятый день изоляции и голода.

Единственным человеком из моего окружения, который нарушал правила, был тот старик. Все остальные запирали дверь, войдя в камеру, старик же стоял наполовину в дверях, чтобы дать мне несколько минут сна. Альтернативы не было. Никаким другим оружием, кроме двери, я не располагал. Сбежать я хотел ночью, и это означало, что я не мог воспользоваться электрошнуром. Параша была слишком тяжела, чтобы распорядиться ею с толком. Нет, дверь, а значит, к моему сожалению, выбор падал на старика. В ту ночь я настроился на решительную попытку. Притворившись, что отдыхаю, я прислонился к стене так, чтобы попасть дверью по моей цели. Он не подошел достаточно близко. Я ничего не сделал. Когда же наконец лег, то, пока не заснул, меня била дрожь. Только пару ночей спустя старик принес мне сигарету. Я ударил его дверью — механизм задвижки попал ему по голове, и он без сознания повалился на пол. Я затащил его внутрь, дышал он неровно, а лицо побагровело. В последнюю минуту я едва не дал слабину и с трудом заставил себя ударить его, лежавшего и сжимавшего в руке принесенную мне сигарету.

Я забрал у него деревянный твердый карандаш, запер дверь и в его куртке охранника и фуражке и в своих темных тюремных брюках медленно спустился по старой деревянной лестнице. В главном коридоре горела маломощная лампочка, из-под двери справа от меня пробивались полоска света и негромкая американская музыка. Изнутри главная дверь не охранялась, но я решил не трогать ее. Вместо этого с помощью карандаша я открыл дверь в неосвещенную комнату справа. С того момента как я покинул камеру, преодолел несколько ярдов до лестницы и спустился по ней, не скрипнув, прошло по меньшей мере три с половиной минуты.

Я закрыл за собой дверь. В лунном свете я увидел картотечные шкафы и книги, заполнявшие комнату. Я провел пальцами по оконной раме и наткнулся на проволоку электросигнализации. Тогда я встал на письменный стол, чтобы вывернуть электрическую лампочку. Раздался громкий треск — под ногой у меня сломался карандаш. Тихая музыка, передававшаяся по радио в соседней комнате, моментально смолкла. Я затаил дыхание, но последовал всего лишь свист, когда повернули ручку настройки. От усилия, примененного для того, чтобы поднять руки над головой, я дрожал и ослабел.

Из кармана я достал английский шестипенсовик, который дал мне друг Антони Идена, и заложил его в патрон, прежде чем вкрутить лампочку на место. Все так же, в лунном свете, я осторожно спустился со стола. Пошарил по полу. Мне повезло. В розетку в стене был включен большой двухкиловаттный электрический обогреватель. Крепкие четки, которые в качестве моей второй английской «повседневной вещи» принес мне тот прыщ, я раз и другой туго обернул вокруг нагревательных элементов. Времени на электрическое жульничество не оставалось. Включение в розетку на стене и включение лампы было минутным делом. Системы аварийного освещения не имелось, поэтому вспышка и звук оказались довольно значительными. Я слышал, как люди натыкаются на двери и щелкают выключателями. Основной предохранитель, видимо, вышел из строя, и окно открылось легко, без колоколов и звонков. Выбравшись наружу, я закрыл его за собой, хотя запереть не мог.

Скорчившись во влажной траве, я услышал, как открылась входная дверь, и увидел свет фонарика в той комнате, которую только что покинул. Окно никто не подергал. Я продолжал сидеть на корточках. Завелся автомобиль, и два человека громко заговорили рядом, но шум двигателя заглушал слова.

Не торопясь, я пошел к дальнему концу дома. Вероятно, я слишком уж положился на свою остроконечную фуражку. Упав на мягкую землю и выбираясь оттуда, я угодил в колючий кустарник. Залаяла собака, слишком близко, чтобы не обращать на нее внимания. Теперь я видел заднюю стену, она была не выше меня. Я осторожно провел по ней пальцем — ни колючей проволоки, ни битого стекла. Я ухватился за нее обеими руками, но у меня не было сил подтянуться. Проклятая собака снова залаяла. Я оглянулся на здание тюрьмы. Кто-то уже находился в оранжерее, вооруженный мощными переносными фонарями. Им достаточно было провести лучом по стенам. Возможно, мне следовало залечь в траве, но когда появился большой луч, мне удалось закинуть одну ногу на стену. Я напряг мышцы ноги и, когда свет коснулся стены, перевалил свой пустой живот через стену и упал по ту сторону. Я знал, что не должен лежать, хотя с наслаждением вдыхал полной грудью пахнувший травой влажный ночной воздух. Я чувствовал, что промок насквозь и голоден, свободен и напуган, но, сделав первые шаги, угодил в затейливое сооружение из тонких деревянных прутьев и бечевок, опутавших мою голову и конечности. Чем сильнее я пытался освободиться, тем больше запутывался. Узкая полоса света передо мной расширилась и превратилась в прямоугольник; в центре его появился мужской силуэт.