Арсений Замостьянов - Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов

Генерал-майор Иван Николаевич Пронин впервые в жизни получил месячный отпуск. Не месяц отдыха по ранению, как бывало. Не служебную командировку на конспиративную дачу, в санаторий или на курорт, а настоящий отпуск – тридцать беззаботных дней. Без перестрелок и загадок государственного значения. Как его угораздило стать отпускником – он и сам не понял. Все получилось само собой. Доктор Китайцев давно намекал, что месяц отпуска при переутомлении и расшатанных нервах просто необходим... Пронин ненавидел входившие в моду слова «депрессия» и «стресс», о которых писали в научно-популярных журналах. «Это американцы придумали для самооправдания. А для нас существует одно слово – НАДО. А кто треплется про депрессию, тот пускай в ней и пребывает. Поменьше бы нам иностранными словами увлекаться». Сам председатель комитета выделил для товарища Пронина служебную «Чайку». Но Пронин отказался от такой чести: «Чайки» слишком бросаются в глаза, а контрразведчику это противопоказано даже в отпуске. Поэтому Пронин сел в свою персональную «Волгу» – даже не черную, а серую. Черные «Волги» тоже слишком выделяются в потоке машин. И шофер Могулов благополучно довез его до места отдыха.

Вообще-то он хотел отдохнуть на берегах «фамильной» речки Прони. Есть такой приток Оки в живописных краях срединной России. Но сподручнее оказалось провести месяц в ближнем Подмосковье, среди ветеранов КГБ и старых большевиков.

Дом отдыха «Красная звезда» – пятнадцать километров по Киевскому шоссе, а потом еще километр по бетонке – затерялся в сосняках. Это был маленький социалистический рай, в который можно было попасть только на время и только за большие заслуги перед Родиной. Русская баня, бассейн, кинозал, теннисный корт. Черно-белые телевизоры «Юность» в апартаментах и массивные цветные «Рубины» в холлах. Май еще не кончился, самые соловьиные вечера! В доме отдыха имелась недурная библиотека, но Пронин привез с собой из Москвы три тома жизнеописаний Плутарха и сборник речей Суслова. Он любил читать древних историков и современных политиков. И там и там находил ребусы для разгадывания.

Пронин устроил, что в эти же дни в «Красной звезде» отдыхал от литературных баталий писатель Лев Сергеевич Овалов. Когда Льва Овалова реабилитировали – его, разумеется, восстановили и в рядах партии. Да еще и с сохранением полного партийного стажа! Он мог считаться старым большевиком! Но в «Красную звезду» попал не за партийные заслуги, а как известный писатель и друг майора Пронина. Меньше всего Лев Сергеевич надеялся встретить своего вечно занятого друга в тихих коридорах дома отдыха. И потому, завидев Пронина, Овалов от изумления принялся протирать очки.

– Да. Лев Сергеевич, это я. Право слово, стоило потратить время на разговор со скучными чинушами из Литфонда, чтобы увидеть ваше удивление! Надеюсь, вам здесь понравится. Мне говорили, кухня в «Красной звезде» знатная. Шеф-повар из «Арагви»!

Им выдали ключи от соседних номеров с общим балконом. Пронин скучал. Каждое утро аккуратно брился безопаской, причесывал и подстригал седые усы, потом надевал отглаженные брюки и чинно выдвигался в столовую. Его вкусы повара знали: чашка крепкого кофе до еды, овсяная каша, яйцо вкрутую, огромная чашка чаю после еды. Овалов из солидарности каждое утро ел нелюбимую овсянку.

– И все-таки, Иван Николаевич, мне трудно поверить, что ваш приезд сюда не связан с работой.

– Никакой работы! Пассивный отдых, и только. На моем гербе отныне – пуховая подушка и плетеное кресло. Главная задача на сегодня – не проиграть в преферанс, а вечером послушать соловьев.

– Но зачем вы заманили сюда меня?

– Во-первых, вы должны изучить наш генеральский отпускной быт. У нас, чай, советская власть уже полвека. Пришло время писать про генералов, которые были когда-то рядовыми бойцами. И майорами. Вот один ваш коллега недавно опубликовал такие стихи:

В Переделкине дача стояла,

В даче жил старичок-генерал,

В перстеньке у того генерала

Незатейливый камень сверкал.

В дымных сумерках небо ночное,

Генерал у окошка сидит,

На колечко свое золотое,

Усмехаясь, подолгу глядит.

Неплохо? По-моему, неплохо и даже таинственно.

Овалов налил из графина клюквенного морсу.

– Да, это хорошие стихи.

Он чувствовал, что этим утром Пронин раскроет ему какую-то тайну. Быть может, эта тайна сгодится для нового рассказа, а то и для повести!

– А ведь вы, Овалов, начинали как поэт. Я с двадцатых годов наизусть помню ваши вирши:

Говорят одно ребята:

Все мы – красные солдаты!

Для палатки зонтик дан,

Нужен только барабан,

Как пойдут веселым маршем –

Шум неугомонный!

Миша – мальчик самый старший,

Маленький Буденный.

Лев Сергеевич засмущался:

– Грехи туманной юности. Я тогда учился на врача...

– А по-моему, это исторические стихи. Босоногие дети двадцатых годов играли в буденовцев. Кто расскажет о них, если не вы? Так что получилось не только бойко, но и правдиво. – Пронин торжественно поднял указательный палец. – Прошу иметь в виду, что это мнение дилетанта!

– Сейчас я стихов не пишу. А для прозы нужен серьезный материал.

– Сенсация нужна? – ухмыльнулся Пронин. – Ну-ну. Вот и ваш собрат и тезка, граф Толстой, все искал сенсации. Одна под поезд бросилась, другой жену убил, третий – крестьянку-любовницу. Какой простор для криминалистов! Впрочем, Толстой – наш классик. Лучший писатель земли русской.

– Я думаю, и за рубежом таких писателей лет пятьсот не было – со времен Сервантеса. Кто из писателей никогда не устареет? Гомер, Сервантес и Толстой. Ну, еще Шекспир.

– Которого наш граф не жаловал! А я из Шекспира помню – «Полцарства за коня!». Частенько у меня эта фраза на языке вертелась. А теперь ни коня, ни половины царства – только генеральская пенсия на горизонте. Да, Овалов, не спорьте. Пришло нам время поступать в ансамбль пенсии и пляски.

Из окон столовой виднелись верхушки сосен в утреннем солнце. Пронин глядел то ли в окно, то ли в какую-то иную даль.

– Весна... А тогда стояла осень. Очень промозглая и туманная. Вся Москва лежала в густых туманах. Снега еще не было. Легкие заморозки по утрам, не более.

Овалов отложил вилку и ложку, вытер губы огромной салфеткой. И замер, чтобы ни жестом, ни словом не вспугнуть пронинских воспоминаний.

– Почему вы не спрашиваете меня, о какой осени идет речь? Нет, это не осень 1917 года, про которую подробно написано в учебниках. Это осень тридцать восьмого... Вы помните, Овалов, ту осень?