Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Но голь на выдумки хитра, и я выкроил из клеенки специальную маску-накидку, в ней проделал прорехи для глаз и рта — подобные колпаки потом я увидел на фотографиях у ку-клус-клановцев. Всё равно противно и потом всё отмывать, однако со временем я приспособился стрелять в самую нижнюю часть затылка (от этого череп раскалывался редко), на вытянутой руке, не совать пистолет прямо в голову, как я, видимо, с испугу делал на первых порах. С годами эти дела совершенствовались и, когда в сентябре 1950-го я присутствовал на слушании „ленинградского дела“ в здании Дома офицеров и всех приговорили к расстрелу, то вдруг из-за сцены вылетели рослые охранники, напялили на осужденных белые саваны и понесли к выходу через весь зал. Зачем такой спектакль? Потом говорили, что для демонстрации силы и могущества органов. Но после смерти Хозяина наступили мои черные дни, и отправили меня в Сибирь начальником лагеря.

…Яков вернулся и шепнул мне на ухо, что у оврага есть яма, так что копать не надо, но перед расстрелом стоит снять сапоги — в хозяйстве сгодятся.

— Ребята! — вдруг спросил бандит. — Закурить не дадите?

Спросил просто, не пытаясь вызвать жалость, ведь мог же сказать: дайте покурить перед смертью, но не сказал, наверное, не верил, что мы его прикончим, любой человек не может представить свою смерть, других — да, но не свою собственную…

За год до смерти меня затаскали по разным собраниям как ветерана революции и ВОВ, обязательно сажали в президиум, и было приятно блестеть всеми орденами и медалями (накануне начищал их мелом). Правда, раздражали пионеры, которые хватали каждого ветерана под руки, словно немощного старца (между прочим, я еще встречался с дамой лет на сорок меня моложе, и еще как встречался!), и волокли к сцене. Однажды я даже пошутил с пионеркой, предложив пробежать стометровку, однако она была непроницаемо серьезна и, наверное, думала, что ей попался чудак, любивший повалять дурака. Конечно, старость — не подарок, с возрастом у каждого из нас всё худшее и странное прогрессирует не по дням, а по часам: растут бородавки, превращаясь в огромные висящие отростки, на шее высыпают мелкие седые волосы, которые трудно выбрить, Иногда утром обнаруживаешь на носу одинокий черный волос — а ведь всегда был шатен! — нарастают опухоли в кишках, камни в печени, разные полипы в заднице, и бешено растут самомнение и осознание своего собственного неповторимого вклада в историю, обидчивость, нетерпимость, раздражительность — все-таки я не такой тупой и имею чувство юмора, как говорил просвещенный сын. Думаешь, что ходишь бодрым шагом, а на самом деле плетешься, как старый осел, становишься ниже ростом, непроизвольно сутулишься и смотришь в рот сыну, которого раньше учил жизни.

В свободное от магазинов время читал классику, иногда листал современную прозу и даже стихи (раньше ничего, кроме Пушкина и Лермонтова, не читал), однажды наткнулся на некоего Томаса Стернза Элиота (классик двадцатого века, как написано в предисловии):

Только полный дурак мог такое написать, в конце концов, после первого же совокупления мог бы и повеситься, а не клепать до преклонного возраста заумные стишки! Лишь безответственные пачкуны столь скудно определяют жизнь, которой они, обожравшиеся богатеи вроде Элиота, между прочим, пользуются во всю ивановскую, заделывают детей собственным горничным, держат спиртное в подвалах и глушат его, когда взбредет в голову (недавно видел фильм, где король купался в бочке с вином). Развлекаются на скачках, охотятся на лошадях за лисицами и стреляют в них на ходу, а потом берут в руки перо и начинают философствовать на кофейной гуще… тьфу!

Сколько мы поломали копий с сыном из-за Сталина!

Алекс в споре нетерпим, и чуть ли не меня единственного обвинял во всех преступлениях, а ведь в юности он сам относился к Сталину с благоговением, читал со школьной сцены „мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе…“ Исаковского, и даже по-украински (ведь изучал эту чертову мову недолго, когда меня на год бросили начальником лагеря под Житомиром) „Людина стоiть в зореноснiм Кремлi, людина у сiрiй вiйсковiй шинелi“ Павла Тичiны. После двадцатого съезда Алекс возненавидел Сталина, зато поклонялся Ленину и считал, что мы нарушали ленинские нормы, и из-за этого вся страна превратилась в ГУЛАГ. Когда наши танки вошли в Прагу, сын впал в такую депрессию, что написал заявление о выходе из партии (я уговорил его порвать и забыть об этом случае).

Рад бы я проводить целые дни с внуком, но с годами он от меня отдалялся и не жаждал ходить вместе на каток или в театр. Звонил редко и всегда что-нибудь просил, например, предоставить ему на вечер квартиру для сборища класса (представляю, как бы напились! совершенно очевидно, что все другие родители отказали, а он выбрал меня, дурака!). На все мои вопросы об успеваемости, здоровье, планах на лето (прямо скажем, неоригинальные) отвечал грубо вроде „ну эту школу к черту, надоело учиться!“

Мне кажется, из Сергея вышел бы хороший хозяйственник, нужно ему после школы определиться на какой-нибудь экономический факультет, а ему всё равно, совсем не заботится о будущем — так всегда бывает, когда одно дитя в семье, да еще и с отцом в командировке. Сложный характер, вот и на мои похороны не захотел идти, еле Алекс его уговорил.

Что мы с ним не поделили?

Конечно, я был иногда зануден со своими нравоучениями, хотя трудно представить деда или отца в роли одобряющего всё попугая, но всё же я часто делал ему подарки, вытаскивал на каток и гулял в парке. С Павликом тоже не просто, и всё его поколение для меня загадка, хотя им и шестнадцати еще нет. Но поймет ли он, чем он обязан моему поколению? Ведь мы штыками добывали для него счастье, если бы не мы, то так и остались бы всей семьей батрачить.

…Затянули мы слишком. Солнце уже начинало медленно угасать, и мир вокруг стал отчетливо контрастным, тщательно выписанным, как на картине, каждая ветка, каждая травинка окрасились в свой неповторимый цвет, под игрой света и тени заиграла муравьиная куча, и вся трудовая компания энергично задвигалась, захлопотала, перетаскивая вверх и вниз разный хлам. Яков махнул рукой: мол, пора, и так уже вечер. Мы взвели затворы, наспех прицелились, метя кто в грудь, кто в голову, и ухнули почти разом — его отбросило спиной на землю.

…Алекс сидел рядом в черной рубахе с короткими рукавами и держал мою руку, я иногда легко сжимал пальцы: не решил бы, что я уже умер.

Когда выстрелили, я дал ему пальцами понять, что всё кончено, но он, видно, не понял и смотрел мимо меня, куда-то рядом, на капельницу, которая обогащала мою остановившуюся кровь витаминами и прочими лекарствами. Он смотрел на капельницу и, наверное, думал, что невозможно сидеть рядом со мной целую вечность, сжимая руку, все равно когда-нибудь это закончится, иногда он смотрел на меня, тогда я пытался раскрыть глаза и показать ему, что еще жив, но у меня ничего не получалось, словно их специально залепили.