Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Что ж, вернуться в отель, снять машину и умчаться по кольцу по золотому? На волю, в пампасы. С правосторонним движением, оставшимся только в далекой памяти, от правой стороны я отвык и постоянно крутил головой, опасаясь попасть под колеса какого-нибудь забулдыги. Рискованно, к тому же, по слухам, порядок на дорогах поддерживался драконовскими мерами: на каждом перекрестке стояли инспектора (в Лондоне я вообще видел лишь обходивших парковки мирных дядечек, штрафующих за неуплату по счетчику), требовавшие, бравшие, каравшие, вымогавшие.

И не выпить, и не закусить (хотя, писали, каждый третий водитель пьян в стельку, — грубо, в Англии звучит элегантно: «пьян, как лорд»), и это при неизбежной буре эмоций в груди. Поразительно, что я еще помнил станцию электрички, — ведь пару раз мы с Риммой тряслись сюда с лыжами, и совершали спортивные чудеса.

Я перебежал через шоссе, забитое престижными иномарками, углубился в просеку и вышел прямо к станции. Тут уже жизнь не казалась праздником, который всегда с тобой, вокзальчик совершенно не изменился, оставшись убогим сараем. В кассе торчала продавщица билетов, толстая харя, на стенах упражнялись в паскудном графитти угривые тинэйджеры. От шаткого туалета несло, на перроне валялись пустые пачки из-под молока, окурки, обрывки газет и даже засохшие цветы (представим рыцарей перрона, мечущих копья в тычинки лилий морозной ночью на скамейках!).

Подкатил поезд, оттуда вывалили людишки совсем из другого мира, чем в ресторане и на рынке, вторая свежесть и даже третья, знакомые лица, которые я хорошо помнил по прошлому. Полные сумки, обилие тележек на колесах (в мое время они считались верхом зарубежного пижонства), большинство — старики и старушки в потрепанных куртках и пальто. Пара молодых мужиков, тут же потянувшихся к забегаловке рядом со станцией, и — оптимистический удар кистью по мрачному холсту — две длинноногие школьницы (слоновые ляжки) с лыжами в руках.

Внутри вагона не пахло комфортом, хотя и было натоплено, клеенчатые сиденья зияли темными заплатами на вандальских надрезах, тут любили пофилософствовать ножичком, частенько путая сиденье с грудью путешественника. Народу было немного, я прошел в конец вагона и углубился в чтение расписания — как бы не махнуть мимо. Дверь из тамбура распахнулась, и театрально явился инвалид на одном костыле. «Великий наш русский учитель, граф Лев Николаич Толстой, — пел бедняга, не жалея ни своего голоса, ни публику, — ни мяса, ни рыбы не кушал, ходил по аллеям босой. Жена его Софья Андревна, обратно, любила поесть…» Боже, ничего не изменилось, помню эту арию еще в послевоенные годы, когда раненые и демобилизованные места себе не находили, пухли от голода, промышляли разбоем и радовались жизни: все-таки война закончилась, и это было самое главное. Антикварная картинка с поющим инвалидом сменилась сценами из беспорядочной, как загулявший баран, рыночной экономики: бабка, торгующая газетами, молодой коробейник с зубной пастой, проездными билетами, дешевым мылом, кремом для лица и средствами для разгребания снега на даче. Снова проворная бабка с сигаретами всех сортов, за ней толстуха в лисьем полушубке, с чулками и носками на борту, визжавшая «Галантерея!», словно ее душили.

Приехали.

Все стадо возбужденно ринулось к дверям, расталкивая друг друга локтями, дыша гнилыми зубами, духами и перегаром.

Вокзал изрядно перекроили внутри, на площади, рядом с памятником Буревестнику разбили большую стоянку для машин (стояли сплошь иностранные марки, в свое время даже один такой кар собирал бы вокруг себя десятки зевак). Сразу бросились в глаза неведомые доселе вывески «Обмен валюты», это выглядело, как страшный сон: в свое время фарцовщиков презирали и с любовью расстреливали. Реклама обуви, реклама концертов популярного певца (с афиши лыбился педик с уклоном в некрофилию), реклама недвижимости, тетки и девки, назойливо сующие в руки листки с рекламой фирм и услуг, ларьки с фруктами, соками, со жвачкой и сникерсами (остановись, сникерсни, етм, етм!).

Молодая деваха, кровь с молоком (еще не вечер, но уже…) предлагала рекламу туристской фирмы с просьбой зайти и гарантированно выиграть тур в Париж. Я поблагодарил и прошел с улыбкой мимо, но, видно, на физиономии моей лежала печать оленизма, и она увязалась за мной, расписывая парижские прелести, и отстала, только когда я бросил: «Неужели я так похож на дурака?» А ведь похож. Тут же светски подошла дама в черной шляпке и потертом пальто (думал, что будет уговаривать купить могилу на престижном кладбище) и предложила жареные пончики, сунув их под самый нос, аж оставила жир на кончике. А тут подсуетилась мороженщица со своим лотком. [22]

Минуя светофор за светофором (уйма машин двигалась по воле волн, не соблюдая никаких правил), перескакивая через кучки собачьих фекалий (еще не доросли до западных совочков и пластиковых пакетов), я начал продвигаться к заветной улице Буревестника, дабы выйти в самый центр столицы. Однако улица исчезла. Прогрессивная мэрия, имевшая по странной причине правительство, — я, дурак, думал, что правительство в стране бывает лишь одно, — не жаловала Буревестника, считая, что он накликал, как и вся совестливая и слюнявая интеллигенция, кровавую революцию. Сначала сочинял оды разным соколам, поигрывал с Учителем в шахматишки на Капри, потом хлопал по голенищу Усы. Трясясь от страха за границей, придумывал себе туберкулез и прочие болезни, но отец родной не дремал, заманивал, мол, народ соскучился, ждет не дождется. Возвратился, глупец, в Мекленбург на радость трудовому народу. Радовался рабскому труду зэков (перевоспитание! создание нового человека!). На самом деле, благородный был человек, продвигал писателей из народа, сочувствовал страданиям и частенько плакал. Вот если бы больной старик выкатился к мавзолею Учителя с лозунгом «Власть Учредительному Собранию!», правдолюбцы успокоились бы. За что получил бы пулю в лоб и проклятия нации. Заметим попутно, что при диктатуре после Усов вершиной достижений правдолюбцев была вонючая кухонька, где можно было пошептаться с соседом на темы ямба и хорея, включив воду в ванной и заложив на всякий случай задницу ватой (наутро, опередив соседа, донести на него куда следует).

Теперь гордо красовалось Мирская-Вдоль-По-Городской, явно плод коллективной фантазии местной директории. Я медленно двинулся к центру и неожиданно уткнулся в шикарный «Шератон» (ранее тут громоздились аляповатые кирпичные здания), вошел в подземный переход, там две девицы под окном пели на два сиплых голоса фронтовую песню, дожидаясь своих трех танкистов. Еще один новый готель, не хрен собачий, а «Мариотт», — догоним и перегоним США по «Шератонам» и «Мариоттам»! А вот и дуб заветный — номенклатурный дом, где до последнего времени проживал Самый-Самый, недавно переехавший на личную улицу, где обитало все правительство (большая ошибка, никто не ненавидит сильнее, чем друзья и единомышленники). О, книжный магазин, украшение дома!