Александр Надеждин - Возвращение Одиссея. Будни тайной войны

Олег Вадимыч положил на стол карандаш и опять, только на этот раз уже в полный фас, повернулся к своему собеседнику.

– Вы думаете... он не сумеет до конца хорошо сыграть свою роль?

Адресат вопроса немного помолчал, опустив вниз глаза, и, наконец, вздохнул:

– Да бог его знает, что я думаю... Помнишь... в Москве тогда, на совещании... Ахаян что сказал?

– Что?

– Про широту человеческую.

– Ну... это, вообще-то, не он первый сказал. Достоевский.

– Тем более.

– А... у вас есть какие-то сомнения? – после паузы немного настороженно произнес Иванов.

Соколовский, скривив физиономию, потер подбородок:

– Понимаешь, Олежек, двойной агент... это такая... квазиумофантазия. Мне, в свое время, довелось довольно плотно с нелегалом одним нашим пообщаться, не будем называть имен. Человек, короче говоря, в разные периоды своей жизни был на связи с несколькими такими... двуликими Янусами. Лично Филби знавал [57]. Так вот тот ему однажды сам лично признался... как говорится, в теплой дружеской обстановке...

– В чем?

– В том, что он сам, в бытность свою главой миссии по связи между ЦРУ и СИС в Вашингтоне, иной раз ловил себя на мысли, что уже переставал четко понимать, на кого же он в конечном счете все-таки на самом деле работал. Вот так. Это Филби. А Зорге того же возьми. Почему Сталин так скептически всю его информацию воспринимал?

– Не доверял потому что.

– А почему он ему не доверял?

– Он никому не доверял.

– Чушь какая. У всякого недоверия, как и у всего на свете, есть свои пределы. Если бы Сталин никому не доверял в своем окружении, то он бы тогда не смог принять ни одного важного решения.

– Тогда почему он не доверял Зорге?

– Ну... я всех причин, конечно, знать не могу. Но в одной не сомневаюсь. Дело в том, что Зорге еще в середине тридцатых... между прочим, с санкции Берзина, тогдашнего начальника военной разведки, то бишь ГРУ... по собственной инициативе стал агентом гестапо. Вернее, не гестапо, а шестого управления разведки.

– Но это же он для прикрытия. Чтоб облегчить себе...

– Не спорю. Но тем самым, согласись, он поставил себя в такое положение, когда вынужден был им тоже какую-то информацию гнать. И гнал. И не какую-то, коли сам лично Шелленбергу ее ездил докладывать. Пусть и о Японии, не важно. Пойми, я далеко не апологет Сталина, просто люблю объективность. Он ведь тоже обо всем этом знал. Поставь себя на его место. Ну, вот как бы ты лично прореагировал на информацию о начале войны, получив ее из такого источника? Пусть даже ты на сто процентов уверен в честности агента, но, когда он начинает играть на два фронта, всегда есть вероятность того, что его могут использовать втемную, для слива какой-нибудь дезы. Нет?

– Могут.

– Ну вот. Второй же раз Сталин поверил Зорге, когда тот сообщил о том, что Япония не собирается вступать в войну в сорок первом. И сибирские дивизии сразу же отправились под Москву.

– Почему же он тогда не захотел обсуждать с японцами вопрос о Зорге, когда те его взяли? Ведь они сами предложили переговоры. Сталин вполне мог его спасти. Хотя бы от казни. По крайней мере, до сорок пятого года.

– Ну, ты спросил. Что для Сталина жизнь одного человека! Для него миллионы ничего не значили. Но это уже... совсем другой вопрос. Меня сейчас не эта тема волнует.

– Я понимаю.

– Или вот хотя бы с Юрченко историю возьми. Уже не из такого далекого прошлого.

– Это который в Риме чего-то там пропал?

– Ну да. Только-только туда приехал. Офицером безопасности в посольство. И на тебе, одним воскресным днем как в воду канул. Пошел Ватиканские музеи смотреть и не вернулся. Вскоре, правда, объявился. Уже в Вашингтоне. Как перебежчик. А через некоторое время снова у нас оказался. С захватывающей историей о том, как его сначала в Риме похитили, потом, напичкав транквилизаторами, увезли в Америку, там пытались завербовать и уже вроде бы завербовали, но в конце концов он, чудесным образом бежав, вновь очутился у своих. Так вот этому делу скоро уже двадцать лет стукнет, а в нем до сих пор так толком всё никак не могут разобраться. Что там в действительности произошло. Как? Почему? И кем на самом деле является его главный герой? Своим среди чужих или... чужим среди своих. Или наоборот. Или все вместе сразу. Я даже думаю, он сам сейчас на этот вопрос вряд ли сможет однозначно ответить. Вот таким вот образом.

– Значит... вы ему все-таки не доверяете, – после некоторой паузы снова нарушил тишину осторожный голос Иванова, в котором в абсолютно равной пропорции смешались утвердительная и вопросительная интонации.

– Кому... Юрченко?

– Бутко.

– Ну... почему. Как сказал кто-то, не помню кто, человеку надо верить всегда... – сделав небольшую паузу, Соколовский с эмфатическим нажимом произнес окончание фразы: – Даже если он говорит правду. Но... в то же самое время... иль не фо жюрэ де рьян [58]. Так вроде у Мюссе одна из пьес называется, нет? – Поймав направленный на него исподлобья, внимательный взгляд Иванова, он вопросительно поднял брови: – Что... вы на меня так смотрите... сэр?

– Я... не совсем понимаю, – пробурчал Иванов, опустив глаза.

– Ну а вот вы как считаете? Только честно. Ля мэн сюр ля консьянс [59]. Нотр... как по-французски будет блудный сын? Анфан?..

– Продиг.

– Нотр анфан продиг... эт иль ревню дефинитивман? Ирревокаблёман? [60] Ответить можно по-русски.

Олег еще больше потупил взор:

—Ну... я же уже высказал свое мнение на этот счет. Еще в Москве.

Соколовский развел руками:

—Мы все его там высказали. Потому сейчас и находимся здесь. В состоянии трепетного ожидания. Было бы очень интересно узнать, укрепились ли вы с тех пор в этом мнении, или же общение с этим человеком, за время нашего нахождения здесь, вдали от Родины, дало вам какую-то новую пищу для размышлений.

Его молодой коллега немного помолчал и, тяжело вздохнув, наконец, произнес, причем на этот раз в его голосе звучало уже гораздо больше уверенных, решительных нот:

—Я не знаю, конечно... двойной агент, как вы говорите... может, всегда личность немного темная, но... мне кажется все-таки, что Бутко, сам по себе, по натуре, не такой... жируэт [61]... не флюгер. Ошибиться мог, да. Оступиться. Кто от этого застрахован? Но когда он говорил о том, что все осознал и сделал окончательный выбор, я думаю, он не врал. И выбор этот ясен. Во всяком случае, я ему поверил. А раз так, то какой резон ему снова куда-то в сторону вилять? Он же по натуре не авантюрист какой-нибудь, не интриган, чтобы игру двойную вести. Слугой двух господ. И не юнец неоперившийся. Человек с опытом. Знает уже, чего хочет. В этой жизни. Я так думаю.

– Человек, который знает, чего он хочет в этой жизни... – как-то так, не очень весело усмехнулся хозяин кабинета, – или слишком мало хочет... или слишком много знает.