Александр Надеждин - Ахиллесова пята

– Нет, – подтвердил тот. – Она теперь в другом направлении пойдет. Гонконг, Сингапур, Кейптаун. А потом переключится на Средиземноморье. – Сказав это, Олег посмотрел на даму в черном платье внешне вполне бесстрастным, а на самом деле очень внимательным взглядом.

Как ни странно, но именно этот человек почему-то стал вызывать у него сейчас наиболее острый, повышенный, хотя и не до конца осознанный интерес. Поэтому он старался максимально полно зафиксировать в своем сознании и памяти все детали ее внешности и особенности поведения, чтобы как можно быстрее составить об этой женщине более-менее устойчивое представление. Сорок лет, плюс-минус год-два; короткая мальчишеская стрижка; удлиненный нос, с небольшой горбинкой; маленькие, карие и, похоже, очень неглупые глаза; худощавая подвижная фигура – пока, конечно, не шибко много, но для общего впечатления...

По всей видимости, его взгляд был как-то уж чересчур настойчив, а может быть, дама оказалась слишком проницательной или восприимчивой, но, как Олегу показалось, она почувствовала на себе его внимание, потому что, на секунду опустив вниз свои карие глаза, тут же задала ему вопрос, как бы желая, таким образом, отвлечь от начатого созерцательно-аналитического процесса:

– А когда спустят на воду новую «Королеву Мэри»?

– Насколько мне известно, в начале января тезка нашей нынешней посудины должна благословить «Мэри» на ее дальнейшее долгое и счастливое плавание.

– Какая тезка? – спросил Летизье.

– Елизавета. Реальная. Во плоти и крови. Ваша номинальная королева.

– А что там будет на этой «Мэри», чего здесь нет? – спросила Мэтью.

– Ну... я, боюсь, не смогу дать точную сравнительную характеристику. – Иванов на секунду задумался. – По-моему, там не три бассейна, а целых пять.

– Подумаешь... – пожала плечами Мэтью, – это для лета, может, и важно. А сейчас...

– Картинная галерея там будет, насколько я слышал, – продолжал перечисление Олег.

– Галерея! – фыркнула Хелен. – Они бы еще Парфенон туда загрузили.

– Планетарий.

– Вот это уже поинтересней. Когда вы там, говорите, у него первое плавание? В январе?

– Напрасные беспокойства, – снова подала свой голос женщина в черном платье. – Билеты на «Мэри» распроданы на год вперед.

– Ты что, серьезно? – вздернула вверх брови женщина в платье бирюзовом.

– Серьезно, – ответил, вместо вопрошаемой, шатен в кремовом костюме. – Сейчас круизы через Атлантику снова в моде.

– Значит, мы с вами, в некотором роде, как бы законодатели... – не закончив начатую фразу, Хелен, чуть вытянув шею, перевела взгляд в сторону эстрады.

Там мужчина с седыми зализанными волосами, после окончания медленной инструментальной пьесы, уже в новой и абсолютно противоположной прежней, бодрой манере, чуть ли даже не пританцовывая, приступил к исполнению следующей песни: «Je m’baladais sur l’avenue... le c’ur ouvert a l’inconnu...» [75].

Хелен всплеснула руками: «Моя любимая песня». Внимательно следя за шансонье, она, пока он пел первый куплет, беззвучно шевелила губами, по всей видимости, не очень хорошо помня слова этой части текста песни, но с самыми первыми звуками припева, призвав толчком локтя свою соседку последовать ее примеру, начала уже в открытую громко подпевать, подняв вверх руки и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, стараясь попасть в ритм звучащей мелодии: Oh, Champs-Elys e es... Oh, Champs-Elys e es... Au soleil, sous la pluie... A midi ou a minuit... Il y a tout ce que vous voulez... Aux Champs-Elysees [76].

Удивительно, но ее настроение тут же передалось не только соседке, но и всем соседям мужского пола, включая человека в белом смокинге, который, тоже подняв руки вверх, стал накладывать на звучащий мотив какие-то абсолютно непонятные всем, в том числе и ему самому, слова. Два других столика, правда в некотором отдалении, тоже подхватили почин. Короче говоря, исполнение песни завершилось на самой мажорной ноте.

Закончив вместе со всеми аплодировать оркестру и певцу, чье выступление на этот раз было оценено и принято гораздо более благосклонно, Хелен сморщила свое личико в плаксивой гримасе:

– М-м, Елисейские Поля, когда я вас теперь снова увижу. – Притопнув ножкой, она добавила совсем уже капризным тоном: – Не хочу в Америку! Хочу назад, в Париж.

Зафиксировав эти, идущие от сердца, не от ума, слова, равно как и сопровождающие их эмоциональные импульсы, Олег, чуть сузив глаза и поджав губы, бросил на их автора быстрый внимательный взгляд, который он, буквально через какие-то доли секунды, тут же отвел в сторону, изобразив на лице добродушно-понимающую улыбку, означающую примерно следующее: «Ну... вы тоже скажете. Кому ж не хочется обратно в Париж. Это настроение нам понятно».

И тут он буквально опешил, словно его только что окатили ушатом студеной воды.

Он заметил свой взгляд. Да, да, без всяких аллегорий. В глазах шатена, в кремовом костюме, из Страны кленовых листьев, он видел сейчас свой собственный взгляд – один в один, точь-в-точь, такой же внимательно-проницательный взгляд человека, знающего про особу, на которую этот взгляд был устремлен, гораздо больше того, чем она могла бы даже предположить, и уловившего в ее последних фразах, может быть, вполне непроизвольную, но в чем-то сильно выдающую ее искренность. Правда, единственное отличие – взгляд этот был, хоть и совсем немного, самую малость – полсекунды, не больше, но все же запоздалым по фазе, и этой полсекунды оказалось достаточно для того, чтобы он не остался не замеченным для присутствующей тут же другой заинтересованной стороны.

Не желая выдавать свою заинтересованность, Олег быстро переместил взгляд на еще одно неизвестное этого, становящегося все более и более запутанным уравнения. Неизвестное, с короткой мальчишеской стрижкой, в момент его фиксации сидело тихо, опустив вниз глаза, но в уголках его губ спряталась такая подозрительно тонкая улыбочка, что Иванова на этот раз бросило уже не в озноб, а в жар. «Н-да... – пронеслось у него в голове, – любопытная у нас собралась компашка, однако. Весьма».

В это время с эстрады, из жерла начищенных до блеска тромбонов и труб, полились бодрые звуки маршеподобной мелодии, за которыми вступил немного дрожащий и желающий казаться строгим женский голос.

Невысокая худенькая дама, лет пятидесяти, в старомодном белом платье, сменив за микрофоном своего седовласого предшественника и объявив по-английски окончание вокальных выступлений, добросовестно, с подчеркнутой артикуляцией, выводила бывшие в свое время для определенных поколений чуть ли не гимном слова: Non, rien de rien... Non, je ne regrette rien [77].

Закончив на патетической ноте свое выступление, певица жеманно поклонилась и, получив свою порцию аплодисментов, с достоинством удалилась с подиума.