Роберт Ладлэм - Предупреждение Эмблера

— И что же это за результаты?

Она повернулась к профессору.

— Мы говорим об истории, мистер Кастон. Об истории и ее преобразовании.

— Вы — историк, — проворчал Кастон. — Историки изучают прошлое. А что вы знаете о будущем?

— Очень хороший вопрос, — усмехнулся Палмер. — Но я скажу вам так: опасно пытаться изменить ход истории, но еще опаснее не пытаться это сделать.

— Не складывается.

— История, особенно в наше время, подобна автогонкам. Садиться за руль опасно.

— Да уж.

Палмер снова улыбнулся.

— Но еще опаснее не садиться. Мы всего лишь предпочли не быть пассажирами в неуправляемом автомобиле.

— Довольно абстрактных рассуждений. Мы говорим о главе государства. Человеке, которого знают и уважают в мире.

— О людях нужно судить по результатам их действий, а не по намерениям. А результаты и последствия деяний политиков можно оценить методами исторического анализа и прогноза.

— Другими словами, китайского деспота вы предпочитаете китайскому демократу? — спросил Кастон.

— С точки зрения мировой истории вопроса здесь быть не должно. Деспотизм, понимаемый как традиции автократии, монархической или тоталитарной по форме, помогал удерживать крышку на ящике Пандоры. Вам не говорили в детстве, что, если все китайцы одновременно подпрыгнут, земля может сойти с оси? Деспотизм, как вы выражаетесь, это и есть то, что не позволяет китайцам прыгать. Деспотизм связывает им ноги.

Кастон чувствовал, как колотится сердце.

— То, что вы намерены сделать...

— Пожалуйста, имейте в виду, — улыбаясь, перебила его Уитфилд, — что мы ничего не делаем. Нет-нет. Мы ведь здесь, а не там, где может случиться... некий инцидент. Мы здесь. И это многие могут подтвердить. Мы здесь, мистер Кастон. С вами.

— Совещаемся, — вставил Палмер, и по его тонким губам скользнула холодная усмешка. — С сотрудником ЦРУ.

— И это тоже могут подтвердить десятки людей, — подхватила Уитфилд. — Так что если мы что-то и замышляли, то логично предположить, что вы с нами заодно.

— Впрочем, таких предположений никто выдвигать не будет, — заключил Палмер. — Предположения будут другие.

— Именно это я и пытаюсь объяснить, — начал Кастон. — Под подозрением сразу же окажется правительство Соединенных Штатов.

— Совершенно верно. На это мы и рассчитываем. — Уитфилд вздохнула. — Жаль, но такие геополитические расчеты обычно не входят в сферу компетенции бухгалтера. Все, что от вас требуется, это благоразумие. Вам ведь не платят за то, чтобы иметь мнение по столь сложным вопросам. А что касается возможных последствий, то все они изучены и проработаны нашими лучшими умами... или, лучше сказать, нашим лучшим умом. — Она взглянула на Палмера.

— Минуточку. Если США попадут под подозрение...

— Под подозрение — да, но не более того, — взялся объяснять профессор. — Государственный департамент называет нашу политику двух Китаев политикой «конструктивной двойственности». Здесь мы имеем дело с тем же самым. Подозрение, но без доказательств. Догадки, предположения, версии... сцементированные подозрением, они складываются в очень прочную стену.

— Вроде Великой Китайской стены?

Палмер и Уитфилд снова переглянулись.

— Хорошо сказано, мистер Кастон. — Седоволосый ученый одобрительно закивал. — Еще одна Великая Китайская стена. Да, именно об этом мы и говорим. Лучший способ удержать «тигра». И, как показывает история, есть только один способ окружить Китай стеной.

— Заставить строить ее самих китайцев, — медленно произнес аудитор.

— Что ж, мистер Кастон, вы, похоже, сами того не зная, стали членом нашей команды. Мы ведь оба признаем верховенство логики, не так ли? Мы оба считаем, что интуиция, в том числе и моральная, должна капитулировать перед неодолимой силой разума. Для начала очень неплохо.

— И все-таки вы меня не убедили, — сказал Кастон. — Что, если мир менее контролируем, чем вы думаете? Вы считаете себя творцами истории. А на мой взгляд, вы пара детишек, балующихся со спичками. А горючего материала в мире хватает.

— Поверьте мне, мы с Эштоном очень тщательно просчитали все возможные риски.

— Дело не в риске. Дело в том, чего такие, как вы, никак не можете понять. Дело в неопределенности. Вам кажется, что вы способны рассчитать вероятность будущих событий. Обычно мы так всегда и делаем. Но это чушь, самообман. Риск предполагает измеряемую вероятность. Неопределенность — это когда вероятность будущих событий просто не просчитывается. Неопределенность — это когда вы даже не знаете, что вы не знаете. Неопределенность есть смирение перед лицом невежества. Хотите поговорить о разуме? Начнем вот с чего: вы совершили базовую концептуальную ошибку. Вы перепутали теорию с реальностью. Ваши теории не оставляют места для основного фактора в череде событий человеческой истории: неопределенности. И он, этот фактор, вернется к вам бумерангом и даст под зад всему миру.

— И это вы называете определенностью? — вспыхнул Палмер. Впервые за все время он потерял контроль над собой. Но только на секунду. — Или риском? Вы, может быть, позабыли принцип Гераклита: единственное, что постоянно, это перемены. Ничего не делать — это тоже что-то делать. Вы твердите об опасностях действия, как будто есть некая нулевая альтернатива. Но ее нет. Допустим, мы решим, что Лю Ань должен жить. Это ведь тоже действие. И что тогда? Разве мы избавим себя от ответственности? А вы оценили риск такого варианта? Мы оценили. В одну реку нельзя войти дважды — все течет, все изменяется. Гераклит понял это еще за пять столетий до новой эры, и это остается истиной в нынешнем, цивилизационном порядке, постигать который мы еще и не начали. Полагаю, в данном случае наша логика достаточно ясна.

Кастон хмыкнул.

— В вашей логике больше дырок, чем в решете. А на деле вы просто подталкиваете страны к открытой войне.

— Соединенные Штаты всегда добивались наиболее впечатляющих успехов в военное время, — тоном лектора, повторяющего избитые истины, возразил Палмер. — Паника и депрессии — неотъемлемые атрибуты мира. А «холодная война» — фактически период бесконечных локальных конфликтов — закрепила наше глобальное превосходство.

— Идея мирового господства действительно не очень-то по вкусу большинству американцев, — заметила Уитфилд. — Точнее, она им совсем не по вкусу. Но еще меньше им понравится перспектива господства кого-то другого.

— Но перспектива мировой войны... — начал Кастон.

— Вы, похоже, не допускаете даже саму возможность конфликта и не замечаете парадокс, на который я позволю себе обратить ваше внимание, — вмешался Палмер. — Состоит он в том, что народ, уклоняющийся от войны, на самом деле поощряет войну. Это, кстати, понимал Гераклит. Он говорил: «Война — отец всего, царь всего. Кого-то она делает богами, кого-то мужчинами, кого-то рабами и кого-то свободными».