Леонид Николаев - Берлинское кольцо

– Не узнали?

– Нет.

– Странно, а это настоящий Исламбек.

Метель искр последний раз взметнулась в зрачках Дитриха и застыла. Майор выставил свой неожиданный козырь и ждал, чем ответит арестованный.

Саид понял гестаповца по-своему.

– Грубая подделка.

– Нет, милый мой унтерштурмфюрер. Это действительно племянник Мустафы Чокаева. По крови.

Довод таил опасность для Исламбека, он разоблачал унтерштурмфюрера. Перед ним можно было спасовать. А можно было и отвергнуть его.

– Почему вы решили, господин штурмбаннфюрер, что моих друзей интересует состав крови?

Покой, напряженный, доведенный до предела, стыл в глазах Дитриха.

– Их вообще ничего не интересовало, – утвердил он.

– Зачем же они его убили?

Покой оборвался, снова заплясали искры – Дитрих торжествовал: ему удалось заманить собеседника в лабиринт с ловушкой.

– Они его не убивали… Да, да. Не захотели даже глянуть на вашего Исламбека, ибо для них он не существовал. Никогда.

Саид почувствовал себя в тупике, наткнулся на стену.

– Но вы же сказали – убит?

– Совершенно верно.

Это был порог ловушки, к которой подвел Саида гестаповец. Вход один и последний. Поэтому Саид промолчал: пусть Дитрих идет первым. И Дитрих пошел.

– Убит… туркестанцами.

Неожиданность! Ошеломляющая неожиданность! Устоять нет никакой возможности, надо или идти следом за гестаповцем или сопротивляться. Действовать, и действовать молниеносно, иначе Дитрих возведет над своим хитрым сооружением крышу и замкнет под ней Исламбека.

Оба – Саид и гестаповец – замерли. Саид вогнал ногти в плюш, словно ввинтил их до самого дерева и не чувствует боли, а штурмбаннфюрер распластал ладонь на столе – большую, как лапа медведя, пока она недвижима, но пройдет секунда, вторая, третья, и Дитрих поднимет ее, согнет пальцы и ударит средним по толстой папке, почти пустой и поэтому звонкой. Сигнал к наступлению. Еще и еще удар. Барабанный бой. Саид знает эти звуки. Они пронизывают череп, отдаются в мозгу. Мучают…

– Вы упустили Национальный комитет, господин штурмбаннфюрер, – тихо, но твердо произносит Исламбек.

– Видимо.

Пальцы все же начинают барабанный бой, но он не зовет в наступление. Удары выдают растерянность Дитриха, пожалуй, даже смущение: как это он, признанный ас, психолог, мастер четких и жестких схем раскрытия преступления, не сумел предусмотреть опасность со стороны туркестанцев. Он всегда считал их эгоистичными, способными только думать о своем благополучии, драться только за сегодняшний день, за право жить и выжить. Поэтому они без конца грызутся между собой, стараясь вырвать друг у друга кусочек пожирнее. Доносы, убийства исподтишка – что стоит одна история с Мустафой Чокаевым, – вот чем заняты люди из Туркестанского национального комитета. И то, что они грызутся, естественно и, главное, удобно для Дитриха, да и не только для Дитриха. Возня внутри отвлекает их от событий, происходящих за пределами комитета, а события эти, увы, печальны. Пусть хватают за горло своих соотечественников, пусть травят, душат, стреляют, но не оглядываются, не задумываются над происходящим. Так, собственно, и расценил Дитрих события на Берлинском кольце: убили туркестанца, всего-навсего туркестанца, и кто убил, – сами же туркестанцы. Все закономерно, все понятно. А этот унтерштурмфюрер выдвигает совсем не естественный вариант – Национальный комитет будто бы поставляет кадры для иностранной разведки. В данном случае, для английской. Значит, там есть оппозиция к немцам, к Германии. Больше того, там живы настроения и тенденции, порожденные еще Чокаевым, этим агентом разведывательной службы Великобритании. Да, унтерштурмфюрер сейчас бросил не только подозрение, но и обвинение в адрес Дитриха – под носом у гестапо гнездо шпионажа. Убить, убить наглеца!

– Однако вы пытаетесь спастись, – сдерживая гнев, произнес штурмбаннфюрер.

Исламбек с наигранной грустью ответил:

– Это невозможно теперь…

Дитрих исподлобья бросил взгляд на втиснутого в большое зеленое кресло Исламбека. Все исчезло среди плюша, кроме серого, без единой кровинки лица. Оно, обращенное к Дитриху, светилось каким-то неестественным, почти мертвым светом. Он шел от раскосых глаз. Они горели.

– Мой уход, – все так же грустно сказал Саид, – не остановит их.

– Кого? – не понял Дитрих.

– Ищущих главное…

Главное. Оно появилось год назад, а до этого существовало неведомо для Исламбека. Он услышал о нем от Берга в ту самую ночь, когда упал на аллее Тиргартена, подстреленный Дитрихом.

Его привезли в гестапо в обморочном состоянии – слишком много было потеряно крови. Врач более часа возился с ним, пока не восстановил его силы, ту самую «рабочую форму», которую требовал Дитрих: ведь допрос – это работа, и не только следователя, но и подследственного.

Во время перевязки около Исламбека находился Рудольф Берг. «Не спать, не спать!» – повторял он, замечая, как смежаются веки Саида. Берг боялся, что в полузабытьи арестованный потеряет контроль над собой, скажет то, чего не следует говорить, чего нельзя вообще говорить. Когда врач отошел – шприц лежал в ванночке на столе, и надо было сделать пять-шесть шагов к нему, – Рудольф наклонился и тихо, но внятно произнес: «Вас интересовали специальные курсы особого назначения – Ораниенбург».

Врач не слышал этих слов, а если бы и услышал, то не зафиксировал бы, так как считал беседу оберштурмфюрера с арестованным началом следствия. Иногда к допросу приступали прямо на месте задержания или в больнице, куда попадали подстреленные Дитрихом. Берг успел еще сказать: «Ораниенбург – это самое главное… Вы слышите меня?.. Самое главное…»

Самое главное – так впечаталось в сознании. Но что главное? Какое-то расплывчатое слово, погружающееся в пустоту. Его никак не удавалось удержать. А Саид пытался это сделать, как только почувствовал бодрящий ток в теле – врач наносил удар за ударом, вгоняя в раненого адские дозы возбуждающих средств. Силы возвращались вместе с болью. Нестерпимой болью.

Почему Дитрих не убил его там, в доме президента, не прикончил сразу? Почему дал спуститься с лестницы, распахнуть двери парадного, тяжелые огромные двери, и выйти на улицу? На темную, пахнувшую весной. Дал поверить в спасение, дал свернуть в парк, на аллеи, под своды деревьев. Может быть, из-за этого слова, самого главного. Но тогда Саид не знал о его существовании. Ничего не знал. Он думал о спасении.

Бежать! Бежать… В ту минуту сердце требовало стремительного броска. За ним шли. Не мог Дитрих не заметить унтерштурмфюрера, выходившего из кабинета. Не могли не заметить бесчисленные наблюдатели в коридорах. Все видели, все понимали, значит, пошли следом.